Мы ехали по широким улицам мимо солидных деревянных домов с огромными подворьями. Было людно, и чем дальше, тем больше становилось народу. Жителями владело радостное возбуждение. Праздник у них, что ли? Сани двигались всё медленнее и наконец встали, уткнувшись в галдящую толпу.

Я бывала в Лейре и узнала место. Гостевой дом Керсона, самый большой и дорогой в городе. Двор был ярко освещён и забит повозками, людьми, лошадьми и мамками в беловатых зимних шубах. Ворота стояли открытыми, но перед входом и вдоль ограды выстроилось оцепление из полицейских и жандармов, у всех ружья и сабли, усы подбелены инеем, а форменные полушубки перепоясаны красными парадными кушаками. В гомоне толпы то и дело звучало: «Вайнор… Вайнор». Я прислушалась: за забором и впрямь говорили по-вайнорски.

К нам подошёл один из жандармов и неласково велел Сельфану поворачивать.

Граф поднялся с места, отвесив мне шутливый поклон:

— Простите, сударыня Кошка, вынужден позаимствовать вашу перину. Хочу, чтобы меня узнали.

Набросив волчью доху, он выскочил на улицу:

— В чём дело?

Я кинулась к окну и встала на задние лапы.

— При всём почтении, благородный господин, — с графом, успевшим прикрыть голову меховым капюшоном, жандарм говорил уважительно, не то что с кучером, однако оставался столь же непреклонен: — Пускать никого не велено. Извольте найти другой ночлег. Могу рекомендовать…

Граф не дал ему закончить:

— Никого, вот как? Даже меня?

Взвился снег, окутал его фигуру и, опав, побежал позёмкой понизу, а Даниш-Фрост остался стоять — шуба в алмазной пыли, в руке ледяной посох. В толпе ахнули, шелестом пронеслось: «Белый Граф… Белый Граф...»

Посох стукнул оземь, и всё накрыла метель. На жандармских треухах с кокардами выросли маленькие сугробы. Воздух зазвенел смехом снежных фей, которые резвились в белой круговерти, рассыпая вокруг себя голубые огоньки. Метель распалась на завихрения, из завихрений свились узоры, какие мороз рисует на стекле, а из узоров — подвижные картины. Над двором гостевого дома распускались цветы с длинными витыми лепестками, проносились сани, запряжённые лебедями, и скакали олени с серебряным месяцем в рогах. Жители Лейра задрали головы и раскрыли рты.

Вайнорцы во дворе подняли галдёж. Звонкий девичий голос потребовал:

— Впустите его!

К воротам подбежали сразу двое военных, один в незнакомой чёрно-белой форме — должно быть вайнорец, другой в подбитой мехом красной шинели с золотыми галунами. Неужто королевская гвардия? Жандармы убрали от ворот рогатки и сами посторонились. Сельфан направил лошадей во двор. Граф, в кружении снега, двинулся рядом, и чудилось, что он не идёт, а парит, подхваченный пургой.

Наша упряжка с трудом пробралась между двумя огромными крытыми возами, обогнула груду сундуков — и встала. Дальше ходу не было. Повозки и кареты стояли почти вплотную друг к другу. Слуги выгружали багаж, конюхи вели лошадей в стойла, а мамок — в загон, под навес, хотя было ясно, что все там не поместятся.

Никогда не видела столько мамонтов разом, тем более таких откормленных и ухоженных. Бока покатые, шерсть вымыта, расчёсана. Казалось, огромные звери одеты в пышные шелковистые мантии, как болонки эйланской породы кейшас, которых возили с собой столичные модницы. Только этих болонок каким-то хитрым колдовством многократно увеличили и приставили им бивни.

Самого гостевого дома из моего окна видно не было, и я перебежала на другую сторону.

А это что за чудо?

Чуть в стороне от крыльца на мощных четырёхрядных полозьях стояла карета величиной с железнодорожный вагон. Наверное, такие в старину и называли дормезами. Этот был покрыт белым лаком, украшен резьбой и позолотой.