Он говорил ровным, убаюкивающим голосом, наблюдая, как в глазах Василисы гаснет искорка безумия, сменяясь тенью надежды. Но в этот момент она вдруг вскочила с неожиданной для ее истощенного вида резвостью. Ее движение было стремительным и точным, как бросок змеи. Прежде чем Кощей или окаменевший Дубов успели среагировать, она схватила с его стола массивное бронзовое пресс-папье в виде свернувшегося дракона – подарок одного благодарного (и весьма могущественного) клиента из Юго-Восточной Азии.

«Он… он пахнет… шоколадными трюфелями с имбирем!» – выдохнула она с каким-то детским, счастливым стоном и с диким хрустом вгрызлась в металлическую лапу дракона.

Раздался отвратительный скрежет металла о зубы. Дубов издал звук, похожий на вой раненого лося. Кощей остался недвижим, лишь в глубине его глаз цвета застывшего времени мелькнул холодный огонек. Он смотрел на тонкую струйку крови, стекающую по подбородку Василисы, на безумный, почти экстатический блеск в ее глазах, и понимал – никакие диеты и лунные циклы здесь не помогут. Это был не человеческий голод. Это была Бездна, разверзшаяся в душе этой женщины. Бездна, пахнущая не только шоколадными трюфелями, но и древним, как мир, проклятием. И где-то на самом краю этого запаха, он уловил тончайшую, едва различимую нить… вызова. Личного вызова ему. И это, как ни странно, пробуждало в нем нечто давно забытое, почти атрофировавшееся – азарт. Охотничий азарт.

«Леонид, голубчик, будьте так любезны, препроводите вашу… протеже… в комнату отдыха, – голос Кощея сочился ледяным спокойствием, контрастирующим с жаром только что разыгравшейся сцены. Он аккуратно, двумя пальцами, взял со стола надкушенную лапу бронзового дракона, словно это был особо ядовитый паук. – И проследите, чтобы по пути она не заинтересовалась, скажем, дверными ручками или фактурой стен. Моя стандартная программа «Стройность через самоотречение», увы, не рассчитана на переваривание тяжелых металлов и произведений искусства».

Дубов, пепельно-серый, с трясущимися руками, попытался поднять Василису. Та обмякла, ее взгляд сделался отсутствующим, будто душа ее на время покинула истерзанное тело, не выдержав столкновения с реальностью, где бронза не тает во рту, как шоколад. Картина маслом: «Похищение Европы… или того, что от нее осталось после встречи с Минотавром гастрономического безумия».

«Я назначу ей пока… – Кощей сделал паузу, его взгляд блуждал по потолку, словно считывая там невидимые письмена, – настойку из корня мандрагоры, собранной в полнолуние на кладбище домашних животных, и слезы сирены, тоскующей по земной любви. По капле. Три раза в день. Вместо еды. И абсолютный, звуконепроницаемый покой. Через пару суток жду вашего звонка». Он протянул Дубову бланк, исписанный каллиграфическим почерком, от которого веяло склепом и многовековой мудростью. На самом деле, это был лишь предлог – ему нужно было время, чтобы погрузиться в свои, куда более темные и древние, архивы.

Когда за продюсером и его безумной подопечной наконец закрылась обитая крокодиловой кожей дверь, оставив после себя едва уловимый шлейф «Fleur d’Interdit», смешанный с запахом страха и озона (на этот раз, исходившего от самой Василисы, словно ее тело само стало источником магических помех), Геннадий Ипатьевич медленно прошел к панорамному окну. Дождь превратился в назойливую изморось, окутывая город серой, беспросветной вуалью. Миллионы жизней внизу пульсировали в своем собственном ритме, не ведая, что совсем рядом, за зеркальным стеклом небоскреба, разворачивается драма, достойная пера античных трагиков. Или, по крайней мере, очень талантливого сценариста фильмов ужасов категории «Б».