«И что же стряслось с этой путеводной звездой нашего шоу-бизнеса? Передозировка славы? Или она решила, что ее последний альбом «Бриллианты слез моих» можно употреблять в пищу?» – в голосе Кощея прозвучал холод арктических льдов. Он не терпел дилетантизма, а мир поп-музыки казался ему апофеозом поверхностности и дурного вкуса.

«Она… она ест! – выдохнул Дубов, и в этом слове было столько трагедии, что Кощей на миг заподозрил, не разыгрывает ли его этот лесной хитрец. – Она ест всё! Вчера на закрытой вечеринке у олигарха Фукса, где гонорар был равен годовому бюджету небольшой африканской страны, она… она попыталась съесть рояль! Steinway! Белый! Начала с клавиш! Говорит, они напомнили ей зефир! Еле оттащили! А сегодня утром… горничная нашла ее в номере грызущей ножку антикварного столика Людовика XIV! Говорит, пахнет вафлями!»

Кощей замер. Его тонкие ноздри едва заметно дрогнули, улавливая в рассказе Дубова нечто большее, чем просто истерику избалованной звезды. Рояль… Людовик XIV… Это уже выходило за рамки обычного пищевого расстройства. В этом был размах, была… одержимость. И что-то еще, знакомое до дрожи, до фантомной боли в несуществующих костях. Запах древней, очень голодной магии.

«Где она сейчас?» – его голос стал тихим, почти шепотом, но в этой тишине скрывалась концентрация хищника, учуявшего след.

Васю Стар доставили через служебный вход, окутанную в кашемировый плед, словно бесценную, но крайне нестабильную реликвию. В темных очках, закрывавших пол-лица, и бейсболке, натянутой до самого носа, она все равно источала ауру звезды – причудливую смесь аромата эксклюзивного парфюма «Fleur d’Interdit» (запретный цветок, как иронично), въевшегося запаха сцены – пыли, пота, лака для волос – и… пронзительного, леденящего душу отчаяния. Это отчаяние было почти осязаемым, оно вибрировало в воздухе, как натянутая струна.

Когда Дубов, с пыхтением и извинениями, помог ей снять маскировку, Кощей увидел перед собой существо, мало похожее на сияющую диву с обложек. Под безупречным макияжем, который уже начал оплывать, проступала мертвенная бледность, кожа туго обтягивала острые скулы, а в огромных, некогда сияющих глазах цвета грозового неба плескался такой первобытный, всепоглощающий голод, что Кощею на мгновение показалось, будто он заглянул в пасть самой преисподней.

«Василиса Андреевна, – голос Кощея был обманчиво мягок, как бархат, скрывающий сталь. – Присаживайтесь. Леонид Всеволодович в общих чертах обрисовал вашу… специфическую ситуацию. Расскажите, что именно вы чувствуете?»

Ее взгляд метнулся по кабинету, лихорадочно ощупывая предметы, как голодный волк – стадо овец. Он задержался на пресс-папье из малахита, на чернильнице из цельного куска обсидиана, на его собственных руках, лежавших на столе. Губы ее дрогнули, обнажая ряд неестественно белых зубов.

«Я… я хочу… есть, – прошелестел ее знаменитый контральто, сейчас напоминавший скрип несмазанной двери в склеп. – Всегда. Все. Этот стол… он из дуба… он пахнет… свежеиспеченным хлебом… с хрустящей корочкой… А ваши часы… золото… оно похоже на… на мед… густой, тягучий…»

Кощей кивнул, его лицо оставалось непроницаемым, как маска древнеегипетского жреца. «Классический случай псевдобулимии на фоне острого психоэмоционального истощения, усугубленный деструктивными паттернами пищевого поведения. Вероятно, нарушение выработки лептина и грелина. Мы проведем полное обследование, включая спектральный анализ ауры, подберем индивидуальную программу питания на основе лунных циклов и редких минералов, возможно, потребуется курс гипнотерапии с погружением в прошлые жизни…»