«Ах ты, Кощей проклятый, пень стоеросовый! – шипела она тогда, и зеленые искры сыпались из ее глаз. – Чтоб ты до скончания своего бессмысленного века, вместо благородного табака, петухов этих сахарных сосал, да меня, Магдалену, вспоминал!» И звонко щелкнула тонкими пальцами, на которых сверкнул перстень с кроваво-красным рубином. Он тогда лишь отмахнулся. Мало ли проклятий он слышал за свою долгую, слишком долгую жизнь? Но это… это было верхом цинизма и изощренной мести. Ударить по самому сокровенному, по единственной маленькой слабости, что еще связывала его с простыми человеческими радостями.

С гримасой отвращения Генчик выплюнул остатки карамельного петуха в окно. Дрожащей рукой достал вторую папиросу. Огненная вспышка! На языке – лимонная кислота очередного леденца. Третья попытка. И снова – карамельное фиаско, на этот раз со вкусом зеленого яблока. Он истребил всю пачку, превратив кабину «Старухи» в передвижной филиал кондитерской лавки времен развитого социализма. Десять папирос – десять разноцветных, издевательски блестящих «Петушков».

– Да чтоб тебя… семь веков икотки и диареи, стерва рыжая! – Генчик со всей силы грохнул кулаком по рулевому колесу. «Старуха» жалобно скрипнула, словно разделяя его горе. Он сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь унять бурю, бушевавшую в его бессмертной, но такой уязвимой душе. Спокойствие. Только спокойствие, как говаривал один его знакомый прохвост с пропеллером. Это всего лишь леденцы. Мелкая, ничтожная пакость. Он – Геннадий Бессмертный, он же Кощей Неумирающий, он пережил татаро-монгольское иго, испанскую инквизицию и три нашествия Наполеона. Неужели его сломит какая-то дурацкая карамелька на палочке?

Он бросил взгляд на часы. Время, этот безжалостный палач, не ждало. Урюпинск, Ядвига, контейнер с неведомым «зерном»… Аванс, способный обеспечить безбедную старость даже ему. И целая гора леденцов в качестве персонального проклятия.

Генчик с тяжелым вздохом завел мотор. Выруливая на трассу, он, сам не зная зачем, сунул в рот один из «Петушков». Просто чтобы чем-то занять рот, ставший вдруг таким пустым и ненужным без привычной сигареты. Вкус был все таким же мерзко-клубничным. Но где-то на самой окраине сознания, там, где еще теплился его черный юмор, мелькнула шальная мысль: «А что, не так уж и плохо. По крайней мере, кариеса точно не будет. Да и руки чем-то заняты».

Он криво усмехнулся. Дорога предстояла долгая. И, судя по всему, очень, очень сладкая. До тошноты.

Путь на юг поначалу был обманчиво-банален. За окном «Старухи» мелькали пейзажи, знакомые Генчику до оскомины, до каждой трещинки на асфальте, до каждой придорожной березки, склонившейся в вечном поклоне ветрам и судьбам. Но чем дальше он уносился от московского спрута, тем сильнее в воздухе начинала ощущаться… аномалия. Сначала его верный, как старый пес, навигатор, обычно болтливый и уверенный в себе, начал заикаться, путать право с лево, а потом и вовсе затих, испустив последний печальный писк и выдав на экране витиеватую китайскую грамоту, похожую на прощальное письмо утопленника.

– Вот тебе и двадцать первый век, – проворчал Генчик, извлекая из недр бардачка замусоленный атлас дорог издания тысяча девятьсот затертого года. – Бумага, она надежнее. Она не глючит.

А потом с неба, или, скорее, из придорожных кустов, выполз он. Туман. Не тот серебристый, романтический флер, что окутывает землю ранним утром, а плотный, как вата, желтовато-серый, пахнущий болотной гнилью, сырыми грибами и чем-то еще, от чего у Генчика неприятно заныли старые, полученные в стычках с нечистью, раны. Туман был живой, он клубился, дышал, обволакивал «Старуху» липкими, холодными щупальцами, превращая мир за лобовым стеклом в акварельный кошмар. Видимость упала до носа собственного капота. Скорость пришлось снизить до скорости беременной улитки.