Инга Леви никак не может понять, какое отношение имеет ее подружка Марго к нацистскому шествию, зарисованному Вольдемаром Шпацем.

– Ты не понимаешь, – волнуется Шпац, – я обязан был изобразить нечто типичное. Ты ведь тоже считаешь, то нацизм это идеология? Это – тип человека, а не извивающегося червя.

В двадцатые и тридцатые годы двадцатого века человек без политического мировоззрения был подобен пустому месту. Мировоззрение человека влияло на его отношение с окружающей средой.

Какова природа человека? Как немецкий народ, который в сущности своей не страдал антисемитизмом, был захвачен нацистской идеологий и с невероятной жестокостью уничтожал еврейский народ? Германия состоит из нескольких народов, и каждого свой характер. Наоми надо найти общий знаменатель у этих народов. И она пересечет Германию вдоль и поперек, чтобы получить ответ на эти вопросы. Дело это невероятно тяжелое, особенно, когда встречаешься с людьми, не ощущающими угрызения совести, и тоскующими по щедрым годам правления Гитлера.

Машинисты, перевозившие евреев в лагеря смерти, объясняют ей, что не всегда знали, что везут и в каких условиях. К концу войны, когда нацисты потеряли управление поездами, машинисты поняли свою роль в этой войне, и теперь оправдываются: «Приказ есть приказ. Что мы могли сделать?» Они выглядят нормальными людьми, семьянинами, и она не может их определить в категориях зла. Большинство машинистов поездов не могут или не хотят понять ее, или гонят от себя чувство вины. Они признаются, что видели, как умирали от духоты и тесноты в вагонах. Они знали о селекции, свидетелями которой они были в течение долгой дороги в лагеря смерти. Один из машинистов сухо заметил: «На последних станциях я видел, как пассажиры прыгают из высоких вагонов и ломают кости, и мертвецов, которых оставшиеся в живых выносили из вагонов. Приходя домой, я первым делом выпивал чашку кофе, чтобы успокоить нервы». Тошнота подкатывает к горлу Наоми. Он запивал свою совесть чашкой кофе.

Наоми поручили поговорить с бывшими эсэсовцами, выяснить их чувства и переживания во время службы в лагерях смерти и трудовых лагерях. В списке фигурирует мясник. Она приходит в огромный магазин. Между тушами, подвешенными на крюках и истекающими кровью, стоит толстый мясник с широким багровым лицом. Пар от его дыхания пропитан спиртным. Лицо опухшее, налитые кровью глаза словно глотают ее тонкую фигуру. Она напрягает все силы, чтобы выглядеть спокойной и не сдаться чванливости бывшего эсэсовца. Эта заносчивая гора мяса выпрямляет спину, отвечая на ее вопросы. Мясник с гордостью разглагольствует о необходимости очистить Германию от евреев, и в ее воображении его рука сжимает нож, с которого стекает кровь. «Я не скрываю и не отрицаю, что был нацистом. Я горжусь этим. Американцы и все народы завидовали нам, ибо из нашей среды вышел великий человек и лидер Гитлер». Он напоминает ей берлинскую старуху, которая сказала ей, что все народы завидовали немцам. Теперь этот преступник, без всякого стыда и раскаяния, нагло похваляется: «Я сэкономил государству газ».

«И вы бы сегодня сделали то же самое?»

«Да».

Она замолкает, словно потеряла дар речи. При всей готовности к этому, она не ожидала такого прямолинейного ответа. Все же, большинство немцев, интервьюируемых ею, стыдятся причастности ужасам Катастрофы, и дрожащими голосами приносят извинения.

Мази, которые она наносит на воспаленную кожу, не помогают. Изо дня в день гнойные раны все более распространяются по телу. Несмотря на бессонницу и слабое питание, она заставляет себя посещать огромные мясные магазины, чтобы отыскать более выразительные типичные черты такого героя для романа. Куски мяса, висящие на крюках вдоль стен, порождают в памяти ужасающие картины. Туши животных неузнаваемо меняют свой облик и форму. И невозможно избавиться от видения: мясники сдирают кожу с евреев. Ее внимание привлекает огромный упитанный мясник, который прохаживается вдоль туш и оглаживает ладонью мясо, истекающее кровью.