– Нет, Георг, это не так, – Александр кладет свою большую ладонь на стол между стаканами вина, – говорю тебе, что действительность здесь слаба и бессильна, и вовсе не представляет просто переходной период. Это период жестокого испытания. Мы пришли к самому краю, к последней границе мира. И тут, каждый человек должен решить, по какую сторону этой границы он находится, какой стороне он принадлежит. Философствовать, стоя над пропастью, – указывает Александр в пространство набитого до отказа ресторана, – не время.

– Я во многом согласен с тобой. Согласен, что надо действовать, чтобы спастись. Но я не верю в то, что это последний час испытания. Мы живем среди народа с древней культурой в период, зависящий от международного развития. Демократия не только означает равенство равных, но и неравных. Мы, евреи, никогда не будем равны им, отсюда и наше великое разочарование. Но это логический результат переходного периода внутри древней культуры.

– Культуры тоже смертны, Георг. Не провозгласил ли Ницше о смерти всей культуры, о смерти Бога?

– Ну, да, Бог, в общем-то, еще агонизирует, – отвечает в раздумье Георг, – еще борется и колеблется между жизнью и смертью, – и наливает вино в пустой стакан.

Александр замолкает, погружаясь в размышления, затем говорит Георгу:

– Не первый раз я оставляю свою маленькую страну, и приезжаю в Германию. Но теперь я по-другому воспринимаю цели сионистского движения. Понимаешь ли, Георг, в то время, когда мир удаляется от принципов праотцев, мы совершили обратное – вернулись в мир праотцев по новой дороге. В мировом освещении, наше маленькое движение видится нам, как движение всемирной важности, сохраняющее вечные ценности во имя всего мира. В моем мире Бог не умер.

Из роскошного ресторана, она переходит в привлекательное кафе Кренцлера. Эмиль и Эдит покидают это место, минуют Бранденбургские ворота, идут по улице, ведущей к высокому обелиску Победы. Наоми в своем романе оставляет их в темноте, в широко раскинувшемся городском саду у озера.

У письменного стола она словно теряет себя, пытаясь проникнуть в душу нациста. Понимание, симпатия, волнение вырывается из ее душевной глубины, когда она пытается словами передать понимание Эмилем Рифке своего будущего, будущего офицера полиции, подчиняющегося нацистской организации и действующего в подполье ради освобождения Германии. Эмиль Рифке предает республику во имя своей возлюбленной-еврейки, но пытается вырваться из порочного круга, ибо многое знает. Клавиши пишущей машинки, кажется, сломаются под ударами пальцев, сердце колотится в ее груди.

– Разве я тебе не говорил, Эдит? Я верю в Гитлера. Ты понимаешь? Из всех идей, программ и призывов, витающих в пространстве этой страны, я понимаю лишь одно – что я немец. Гитлер дал мне чувство связи между землей, по которой я ступаю, и моей кровью и тем таинством, которое связывает меня с моими предками, с моим прошлым. Гитлер, это не партийная программа, он больше этого. Он вождь, в котором нуждается народ во время этого тяжелого кризиса. Гитлер… я чувствую его слова до мозга костей и не могу объяснить самому себе, почему это происходит. Не знаю, но ощущаю, что не слова, не лозунги, не программа партии, не они являются источником этого глубокого переживания. Эдит, я бы хотел, чтобы ты меня поняла. Когда я вижу Гитлера и слушаю его речи, в душе моей происходит нечто… элементарное, ощущаемое, как сама суть моей жизни, от которой невозможно сбежать. Пойми меня, Эдит, пойми. – Последние слова он выкрикивает в светящееся лицо Эдит, словно крик о помощи. – Гитлер это я, Эдит. Это корни, из которых вырастает моя душа.