Орехов сидел в мастерской один, ещё трезвый и потому – сумрачный. Увидев Блинчикова с полной сеткой, он молча спихнул с деревянного топчана, заменявшего стол, тюбики с краской и, бросив на грязную поверхность широким жестом миллионера белый лист голландской бумаги, указал на него глазами. Вот тогда-то и выложил Блинчиков на атласный, красивый лист содержимое сетки, и потекла между приятелями неторопливая беседа.

– Ответь мне, Женя, почему в мире продолжается бесконечная купля и продажа наших душ? – жаловался Блинчиков, и реденький венчик его бледных волос полоскался мятежно в спёртом воздухе мастерской. – Ответь мне, Женя, ответь, почему мы зависим от властей вечно? Ответь мне, Женя, ответь, ведь ты философ, ты мыслитель! Скажи всему миру правду, как протопоп Аввакум. Найди неопознанную ещё правду, изобрази её, Женя, и покажи и ответь за неё всему миру! – так скандировал Блинчиков в припадке вдохновения.

Орехов выслушал тираду друга, но на вопрос сразу не ответил, помолчал, собрался с мыслями, погладил широкую бороду своей крупной рукой и сказал тихо и коротко:

– Непознаваемый он мир, Володя. Его познать нельзя.

Потом он снова помолчал, снова собрался с мыслями и досказал:

– Не для суеты создан Богом мир. И мы не для суеты тоже. Мы пришли от Бога в мир растить живую душу! И у каждого он свой – нелегкий совсем путь познания. Но надо стараться растить живинку в мире чёрствого. Потому что он холоден – наш мир.

Блинчиков понимающе сморгнул, стакан допил, закусывая деликатесной копчённостью, осмысливал ответ друга и сказал, наконец:

– Ущербная ты личность, Женя. У тебя в душе такой же глубокий и острый излом, как и у меня. И в картинах твоих, и в образе твоей жизни этот излом ясно виден. Да, ясно и всем виден! Ты должен по мнению Творческой оценочной комиссии Союза художников гармонический мир создавать. Не надломы души. Вот почему тебя до сих пор не приняли в Союз художников! Ты не сможешь стать его членом не потому только, что многие завидуют твоему таланту, а потому, что ты, как ущербная личность, там просто-напросто неуместен. Уедешь ты вдруг или умрёшь – никто из них, из синепупых, не будет ни искать, ни вспоминать. Вот если кого-нибудь из них сместят – это событие! Это обсуждается. Пойми, Женя, ты летаешь слишком высоко. Нет, мы зависим не от Бога, а от власти. От синепупых – вот от кого! И это они платят нам зарплату. У них распоряжения, бухгалтерия, милиция. А у тебя что есть, например? Картины? Но ещё ты должен пить и есть, вносить регулярно квартплату. Вот твоя бухгалтерия! Где взять? Ведь невозможно человеку жить в бочке, как Диоген, – в наше время. Милиция загребёт! В Америке, говорят, бездомных на улицах собирают и кормят. А у нас? Отправят в отделение милиции или в вытрезвитель. И штраф пришьют! Опять плати. Вот и имеешь дело с синепупыми. Приспосабливаешься к ситуации! – возмущался поэт.

Потом Орехов, задумчиво устремив в пространство за окном философский взор, рассказал:

– Представь ситуацию, Володя. Я принёс свои работы на одно из заседаний Совета творческой комиссии, а они меня и спрашивают: «Скажите, Орехов, вы вообще давно рисуете?» Представляешь себе наглость вопроса? Ну и глупые они люди, и правда, по выражению твоему – синепупые. Полное непонимание. Разве можно спрашивать об этом художника? Рисовальщика? Но у них – решение! Это беда.

– Негодяи, негодяи, – шептал Блинчиков, пьянея от предвкушения глубины рассказа, и вопрошал:

– Что ты им, подлецам, наконец, ответил, Женя? Обличил в их сути, чтобы они почувствовали, наконец, что они опозорились?!