Дверь распахнулась пинком солдата. Это был грузный мадьяр, с рябым лицом и черными маленькими глазами. Он отошел в сторону. Идущие за ним вслед театрально не спешили. Николай II подумал, все-таки некрасивы венгры, ни мужчины, ни женщины…

Очень важно вошел невысокого роста комиссар в кожаной куртке.

«Еврей или поляк», – подумал бывший самодержец огромного государства, – сколько их таких подданных, готовых его растерзать?»

Подвальная комната была достаточно большой. Руководитель делегации прошел несколько шагов, ожидая пока спустится сопровождающая его команда. Вошли двое в куртках, один во френче, еще трое чернявых солдат с длинными трехлинейками. Главный представился:

– Я комендант Дома Особого Назначения Янкель Юровский.

Мог бы и не представляться. Ну да, момент того требует. Чувствует себя Маратом…

Царь открыл, было, рот:

– Вы пришли…

– Именем…

«Ну, вот, все, мир окончательно срывается в бездну, – подумал Николай. Он не слушал приговора. А если и слушал, то этим была занята мизерная часть его мозга. Он чувствовал, что его последние мгновения пребывания в этом мире разделяют только жена и Ольга. Остальные дети лишь смотрят ему в спину. Доктор посапывал у стены. Дочь и жена шептали молитвы. Они уже были готовы. Они все поняли еще тогда, когда им предложили спуститься в подвал.

Что же они тянут? Скорей бы…

И вдруг до царя дошло. Это же его называют.

– Николай Александрович! Ваши родственники старались вас спасти, но этого им не пришлось. И мы принуждены вас сами расстрелять…

Юровский потянулся к кобуре.

Николай II заметил, что она была уже расстегнута. К чему слова?

Раздались выстрелы. Их было немного. Солдаты из винтовок стреляли точно. Комиссары не всегда попадали. Когда каждый посчитал, что сделал свое дело, над комнатой повис дым от пороха. В причудливых его изваяниях угадывались очертания поднявшихся душ убиенных.

– И вот эта кучка тел мешала революции? – спросил или просто с презрением сказал член коллегии Уральского ЦК Медведев. Он и был во френче, снятого с царского старшего офицера.

Командир охраны Ермаков, широко расставляя ноги, словно на убойной скотоводческой площадке спасаясь от крови, солдатским штыком деловито колол хрупкие тела стонущих девочек и царевича Алексия.

– А этих пачем? – спросил один из солдат, кивнув головой на лежавших у стены врача и повара.

– Пачем! – передразнил его Ермаков, не поднимая головы и вытирая штык о кусок портянки, свисшейся из его сапога. – У вашего венгерского царя еще перестреляем всю его челядь! Это предатели трудового народа! Быстро сюда мужиков! Всех этих в телегу и пошел, пока не стало светать!

– Это будет новый рассвет, – с пафосом сказал Медведев, еще не решаясь притронуться к нагану с раскаленным длинным дулом. Уж он-то знал, что точно бил в царицу, в ее грудь за белой льняной кофтой. Затем его взгляд задержался на белом пятне ноги Александры Федоровны. Платье императрицы задрала ножка упавшего стула с сидящей на нем Тицианой. Она упала вместе с хныкающим маленьким братом в своих руках.

Устоялась тишина.

Империя была расстреляна.

Всю жизнь ее единственным маршрутом было восхождение по лестнице Св. Иакова: ступенька за ступенькой – назад домой, туда, где надежно, светло и радостно. От первого венка, сделанного в горах Адыгеи из медоносного и лечебного тысячелистника, через свадебный, свитый из белоснежных бутонов цветущей вишни, к торжественному адвентскому венку четвертого дня на Рождество.

Праздничный стол по старой семейной традиции венчала украшенная свечами еловая корона в начале каждого декабря. Огней было ровно столько, сколько привычно членов семьи, их было традиционно много столетий четверо. Белая, красная, золотая, пурпурная… Белая, красная, золотая, лиловая… Белая, красная, золотая, сиреневая… Белая, красная, золотая, цвета восхитительной розы… Белая, красная, золотая, цвета вечерней дымки… Белая, красная, золотая, цвета розового пепла… Это важное путешествие имело одну единственную цель: все видеть своими глазами. Людские реки стекались в ее настоящем увидеть портрет той, имен которой множество, отдавая дань ее создателю, носившему единственное имя, верно служившему одному королю, одному роду и единственной семье. Людская память сотрет надолго все разговоры и пересуды, но полотно парижского зала раскроет тайны лишь избранным, тем, кто, глядя на него, узнает в нем себя.