Корни деревьев Алексей Белозер

И добиваться ты пустого перестань.

Молчи и вянь.

И.А. Крылов

Мы живём в бесцветном мире.

Так сказал учитель физики. Славик до сих пор не мог прийти в себя от этой фразы, хотя урок уже давно закончился. Сперва это был обычный урок физики. Славик не особо любил физику, со всеми этими её законами, формулами, уравнениями, благо педагог попался удачный. Не то, чтобы с ним предмет стал интересным, но как минимум, не таким мучительно-скучным, каким мог оказаться в устах иного учителя. У физика явно был талант к преподаванию – Славик был уверен в этом. Талант, которому нельзя научиться в институтах, сколько лет ни отсиди на лекциях, сколько курсовых ни защити. Это был талант какого-то интуитивного построения мостика между ним, предметом и учеником, поиска особого подхода, перелопачивания сухой методической информации в обычную человеческую речь. С таким педагогом физика становилась вдруг, если не прозрачно-понятной, то уж совершенно точно – доступной к пониманию – хотя, конечно и без формул не обходилось. Но и они уже не сильно пугали, когда ложились на усвоенные механизмы физического бытия.

Как когда-то пару лет назад, дед попросил Славика помочь передвинуть шкаф. Старый. Чехословацкий. Чертовски тяжёлый. Сперва Славик ясное дело – усомнился, дед был куда старее шкафа, а сам он – тринадцатилетний подросток с тонкими, как у воробья ногами и постоянными освобождениями от физкультуры. Гарнитур выглядел куда внушительнее их обоих вместе взятых. Дед нарезал сала, протянул Славику душистый бутерброд на чёрном бородинском. А корочки от сала не выбросил. Порезал на квадратики. Затем они, пыхтя, чуть наклоняя шкаф, подложили эти корочки под ножки, и дальше Славик уже вполне справлялся сам, передвигая тяжеленный шкаф на скользких ножках по линолеуму, как по катку. Дед только поддерживал, командовал и направлял.

Так же было и с предметом – педагог давал базовое понимание на каком-то доступном элементарном уровне, это и были те самые корочки, по которым потом с лёгкостью катились громоздкие, скрипучие формулы, теоремы и законы, которые были куда старше и шкафа, и деда, и техникума, в котором учился Славик. Справедливости ради, стоит упомянуть, что та история со шкафом всё-таки закончилась не так лучезарно, как начиналась. Возрадовавшись одним законам физики, Славик пренебрег другими, и в какой-то момент, окрылённый своей всесильностью (относительно гарнитура, конечно), не рассчитал рычага и прилагаемого усилия, и… уронил шкаф. Дед только и успел что-то крикнуть и отскочить в сторону, и грузная туша мебели, подобно сбитому дракону, с нечеловеческим грохотом обрушилась на пол, моментально перечеркнув ликование подростка. Потом приходили соседи снизу, жаловались на обвалившуюся штукатурку и стрессовое состояние, и дед с тех пор больше не звал Славика на помощь.

Физик был весьма молод и поначалу группа относилась к нему с некоторым пренебрежением, словно какой-то их сверстник пришёл их чему-то учить. Однако уже после первых занятий дерзкий пыл поостыл, и желание подкалывать молодого учителя у учеников больше не возникало. Уроки проходили в относительной тишине, даже гопники на задах периодически замолкали, усмиряя своё дебильное хихикание, и вроде пытались слушать. А это, как ни крути – был показатель качества преподавания. Обычно неуправляемая компашка, не ставящая ни во что ни учителей, ни администрацию, в вечных своих кожаных куртках, которые никогда не сдавались в гардероб, с синяками и табачным перегаром, постоянно задирающая всех вокруг, чтущая только свои авторитеты, на уроках физики словно менялась.

Темой урока был свет, и препод долго рассказывал про спектры, волны, температуру, способность различных поверхностей к отражению и поглощению. Потом вскользь затронул восприятие света человеком, зрение, устройство глаза со всеми его палочками и колбочками. И вот тут-то, практически перед самым звонком, он и сказал ту самую фразу:

– Мы живём в бесцветном мире. В мире-раскраске. И мы сами раскрашиваем его. Всё то разнообразие цвета, которое мы видим, это всего лишь наше восприятие, обусловленное особенностями нашего зрения. Цвет становится возможным только в наших глазах, в нашем мозге. Если бы наше зрение было бы устроено иначе, мир для нас был бы другим. Есть люди, с редкой аномалией, которые вообще не видят цвета, весь мир для них окрашен в серые оттенки. Есть животные, которые видят всего несколько цветов, а есть наоборот те, кто видят гораздо больше цветов, чем мы, люди. Таким образом, когда мы смотрим на красный, нет никакого резона считать, что этот красный действительно существует. Всё зависит от света, от поглощения и отражения, и органов нашего восприятия. И когда мы, например смотрим на белый лист бумаги, на который светит розовая лампа, наш мозг всё равно говорит нам: «Этот лист – белый». Наш мозг – тот ещё хитрец, он не верит нашим же глазам, и считает, что сам знает лучше. Но в том-то и обман, что лист не белый. Если мы видим его розовым, значит он розовый в данный конкретный момент. Эта изменчивость, бесконечная вариативность – она не удобна мозгу. Подумайте об этом.

И вот этот финальный монолог преподавателя стал для Славика тем самым падающим шкафом, который с противным хрустом сломал привычный ход вещей. Славик завис. Прозвенел звонок. Вокруг поднялась обычная послезвонковая возня. Урок был последним, поэтому после него все особенно спешили поскорее собраться и покинуть опостылевшее здание техникума. Ещё бы! Ноябрьские деньки стояли на редкость сухие, хоть и прохладные. А Славик всё сидел, пытаясь увидеть мысленным взором мир, в котором не существует цвета. Но сколько бы он ни напрягал фантазию, вокруг всё равно сновали цветные пятна его одногруппников.

– Слышь, патлатый, уснул что ли? – Из задумчивости его выдернул скриплявый, высокий голос Белокобыльского. И как только голос может быть настолько отвратительным? Словно визжащая старуха с хроническим насморком. Тот прошёл мимо его парты и больно (совершенно очевидно, что не случайно), задел Славика локтём. Не обернулся. Славик только проводил взглядом его бритую голову, его спину в чёрной кожаной куртке и начал неспеша собирать тетради в пакет. Но в висках застучало от негодования. Вот бы этот Белокобыльский никогда не попадался на глаза. Никому. Пусть жил бы в бесцветном мире. Там ему самое место.

– Сам ты патлатый, – только и нашёл, что пробурчать себе под нос Славик.

Стало досадно. И дело было не в каком-то там Белокобыльском. Досада была куда обширнее недавнего пинка локтём. У Славика в комнате на стенах висели с трудом добытые постеры западных музыкантов. Кого-то он знал, имел даже несколько переписанных кассет с записями, а с кем-то был знаком пока только по названиям. И все эти Металлики, Мегадеты, Мейдены, Стивы Вейи и Мальмстины были очень зрелищны даже на плакатах. И волосаты. И безумно круты в свете ярких софитов, со своими гитарами, барабанами, микрофонами. И наверняка – никакой проходящий мимо Белокобыльский их не пинает. У них деньги, женщины и рок-н-ролл. Много рок-н-ролла. Много женщин. Понятное дело, что стали они кумирами миллионов не за свои волосы, но всё же… они же тоже не родились звёздами, они ведь тоже были когда-то мечтающими подростками, ведь всё на свете начинается с мечты. На стенах в комнате Славика висели так же постеры с Арнольдом, Рембо и Брюсом Ли, с невероятными мускулами и кучей оружия, но, признаться, волосатые парни в непонятных штанах и одежде Славику казались куда круче. А тут… какой-то гопник с заводского района называет его «патлатым» и пинает локтём, будучи уверенным в своей абсолютной безнаказанности. Вот уж у него точно не висит дома плакатов с Элвисом.

А тут закостенелость постсоветского общества. Славик очень ясно прочувствовал это на своей шкуре. И был удивлён. Даже слегка шокирован своим открытием. Его вообще легко увлекали внезапно обнаруживающиеся истинные стороны мира и людей. До этой осени он был обычным четырнадцатилетним подростком. И его группа в техникуме, где он вместе с остальными ребятами, бросившими школу после девятого, постигал профессию сварщика, весьма лояльно к нему относилась. Ни для кого не секрет, что любой школьный класс, а уж подавно группа в учаге или технаре – это своё отдельное государство, со своими правилами и законами, и как в любом другом государстве, социальная несправедливость здесь – удручающая данность. В этой цепи питания он занимал законную золотую середину. Никогда не наглел, не задирал никого, но и тряпкой быть не хотелось – на подколы гопов мрачно огрызался, а когда на слабО спрыгнул со второго этажа (ещё на первом курсе), от него все отстали. Его не трогали, он не трогал никого, в хулиганскую тусовку не стремился, близости с авторитетами не искал. И хотя сам он избегал подобных эпитетов, его вполне можно было назвать серой массой. Внутри него происходила масса событий, переживаний, дум, (ну типа любви, воспоминаний о недавнем сексе или прочитанной книги Шопенгауэра), но наружу это никак не проявлялось – он не любил делиться внутренним. Ну разве что с Серёгой мог поговорить по душам, но Серёга – это отдельная тема. Друг ещё со школы. Пошёл в технарь, потому что было пофиг куда идти, как, впрочем, и Славику. Посидели, поговорили – почему бы и нет? А если без разницы, если профессиональное самоопределение ещё не сформировалось, то почему бы не выбрать заведение в своём же районе? На дорогу опять же не тратиться, в транспорте не толкаться, да и вставать не так рано. К тому же жили в соседних домах. Сплошные плюсы. Славика всегда удивляли одноклассники, которые точно знали, чего хотят от своего будущего, строили планы и шли к своей цели. Он не завидовал им, нет, просто не понимал, как можно думать о какой-то там профессии, когда в мире есть женщины и рок-н-ролл. И хотя ни в первом, ни во втором он никаких пока успехов особых не достиг, но ведь… всё в мире начинается с мечты…