Так и прошли два года в техникуме. Своим чередом. А потом на летних каникулах, он вдруг решил не стричься. Ну вот так взбрело ему в голову. Родители были против, но он нашёл для них красивые слова о свободе самовыражения, и на его прихоть махнули рукой. Да и что там могло отрасти за три месяца? Какая-то бесформенная копна. Но. В этом и заключался основной парадокс, основная метаморфоза окружающего его социума. В первый же день третьего курса он моментально стал чужим. Для всех. Члены его касты «средних», к которой он относился, конечно жали ему руку при встрече, но смотрели с плохо скрываемым непониманием, шушукались и косились в его сторону. Ну а гопники вели себя более привольно – ржали, выдумывали прозвища, отвешивали тупые шутки. Даже парни из параллельных групп ехидно улыбались в его сторону. Да что там сверстники – некоторые из преподавателей в лицо намекали, что постричься будет не лишним. И Славик не мог тогда понять: почему все так изменились? Ведь он всего-то что и сделал – три месяца не был у парикмахера. Он не украл, не убил, не изнасиловал ребенка, не развёл старушку на деньги, никого не подставил, никому не навредил… Просто его волосы отросли на три-четыре сантиметра. Его даже патлатым-то нельзя ещё было искренне назвать, но окружающий его мир моментально оценил, расценил и повесил на него бирочку. И да, конечно, у него был выбор. Сослаться на рассеянность, забывчивость, занятость в конце концов, и после первого же дня мчаться в парикмахерскую, чтобы исправить случившееся с ним недоразумение, и тем самым восстановить утраченную благосклонность. Он действительно так и поступил – пошел после уроков в парикмахерскую, но не затем, чтобы постричься, а чтобы обесцветиться. И это уже было не какое-то бесцельное, хаотичное действие, а целенаправленный вызов, перчатка, брошенная в лицо обществу. И на следующий день явился в техникум уже патлатым крашеным блондином. Тут уже даже и Серёга ахнул.

– Мы, конечно, с тобой друзья и всё такое, но ходить с тобой теперь явно не безопасно, – сказал тогда он. Сказал, но ходить не перестал.

За пару месяцев, что прошли с начала семестра, он наслушался о себе всякого, он побывал и «нифером», и «пидаром», и «хиппи», и «сатанистом», и «панком», и «Цоем», но уже выработал в себе антитела на выпадки. Он сделал для себя философский вывод – если ты машешь палкой перед бродячей собакой – что удивительного в том, что ты покусан? Но в этом махании палкой он видел для себя некий смысл, какую-то революцию, бунт против возмущающих его стереотипов. И когда какой-то очередной Белокобыльский скалился в его сторону, Славик понимал, что идёт по-прежнему своим путём. Пусть непролазным и дремучим, нелогичным и болезненным, но своим, им выбранным, путём. Вот и сейчас он успокаивал себя тем, что всё соответствует законам мира, что этот пинок не взялся ниоткуда, что он обусловлен вполне логичными причинно-следственными связями, а значит и он тоже был результатом его выбора. Ну и вообще, если идеализировать и представить мир прекрасным, где всем будет безразлично – какие у тебя волосы и одежда, стал бы он тогда не стричься? Вряд ли. Тогда его действие потеряло бы всякий смысл. Но ведь насколько это было бы чудесно принимать мир, который принимает тебя. Увы. Его мир не блистал ни мудростью, ни терпением, мир, где волосы приравнивались к преступлению.

Мы живём в бесцветном мире…

– Замутил бы с ней?

Неизвестно откуда взявшийся Серёга плюхнулся рядом с ним на лавку. Славик уставился на него:

– Чо?

– Ну… это… стал бы, говорю, с ней? – Пролепетал Сергей, указывая на Славкин пакет.