На пакете красовалась обнажённая девица, по пояс снизу прикрытая американским флагом, но зато оголённый верх её сиял на всю вселенную. Сейчас, в 93-м никто уже не ходил учиться ни с портфелями, ни с дипломатами. От них веяло древностью и нафталином. И хотя в школе Славик ещё застал эту моду, и последние годы учёбы носил учебники в дипломате (на котором, к слову, было очень прикольно кататься зимой с горки), но сейчас этот аксессуар виделся безнадёжно устаревшим. А пакет… Пакет был своеобразным символом эпохи. Занавес рухнул, как бы к этому не относились. Кто-то боялся, кто-то ждал. Занавес рухнул, и за ним открылся целый мир. Интересный и манящий. Этого мира оказалось очень много, подобно цунами он захлестнул страну, отчего поднялась неразбериха и хаос. Дамба слишком долго сдерживала мощный поток. Балки подгнили и в какой-то момент конструкция не выдержала и разлетелась к чертям. Подросток с окраины города никогда не интересовался политикой, не понимал и не пытался понять, но перемены были столь молниеносны, разительны и что важнее – заразительны, что игнорировать или не замечать их было невозможно. Страна взорвалась новогодней хлопушкой и всех накрыло разноцветным конфетти. Тут было всё: и радость, и отчаяние, и слёзы, и ликование, и разочарование, и бандитизм, и сникерсы, и нищета, и богатство, и бультерьеры, и иномарки, и ларьки, и хэви метал, и турбо, и инвайт, и денди, и очереди, и убийства средь бела дня, и спирт ройял, и среди всего этого – какой-то совершенно настойчивый, неугомонный дух нарастающей свободы. Может даже не свободы, а некой… разрешённости. Славик чувствовал это, не осознавая. И этот пакет с голой девочкой, он словно говорил: «Смотри, сиськи – это естественно. Это – жизнь». Родители, разумеется, ахали, охали – стыд, срам…. Стоит признать, что выбор в самом деле был велик, особенно котировались Мальборо, с неизменным мачо, либо Монтана, но Славику нравился именно этот, ему не было стыдно ходить с этим пакетом, а девочке… ну наверное, тоже не было как-то особенно стыдно. И в той атмосфере сетования старших поколений на рухнувшие устои и идеологию, Славик чувствовал себя сосудом, неспособным вместить всё новое, сверкающее, местами непонятное разнообразие целого мира. Взрослых можно было понять – Союз развалился, привычная, планомерная жизнь развалилась вместе с ним, нужно было вырабатывать новые навыки выживания, менять привычки и взгляды – это было чертовски неудобно, да и порой попросту – опасно. Но и шестнадцатилетнего подростка тоже можно понять – разумеется, пакет с девчачьими прелестями был ему куда ближе, чем строгие, скучные дипломаты и папки. Уже не надо было испытывать зависть к некоторым сверстникам, которым родители из заграничных командировок привозили всякие прелести забугорного мира. Теперь можно было запросто пойти и купить себе колу или джинсы. Но и не это главное. Появилась другая музыка. Появились другие фильмы и книги. И это вдохновляло. Как этот самый пакет, новый мир вдохновлял. А старый, рухнувший – нет. Как и старый дипломат, перешедший по наследству, покрытый царапинами, потёртый по углам, треснувший сбоку – старый мир теперь казался безнадёжно устаревшим, серым и невзрачным. Славик допускал вероятность, что многого не понимает в сложившейся ситуации, когда видел пустое разочарование старшего поколения, но решил для себя, что возможно поймёт их, когда сам станет старше. Или не поймёт. Наверное, так даже будет лучше – не понять. Ведь ему ясно виделось, что все они, эти вздыхающие взрослые, смотрят только назад, на своё прошлое, как на безвозвратно сломанную вещь и с унынием скорбят по утраченному. Ему же, молодому и полному оптимизма подростку оборачиваться было не на что, ну разве что на детство, из которого он не так давно вышел, и конец которого расценивал, как необходимость. Поэтому он смотрел только вперёд, и видел там сверкающую неизвестность.