Иван попытался было возразить, но Тома, заметив эти его поползновения, поспешно добавила:

– Сделай уже хоть что-то полезное в этом доме.

Трофимыч, почувствовав риск выслушать незапланированную лекцию по его абсолютной непричастности к повседневным домашним делам («которые между прочим и тебя касаются, Иван»), поспешно согласился, на всякий случай – ещё и с улыбкой, чтобы уже наверняка обезопасить себя.

Так вот, оставшись сегодня дома, он всячески пытался создать видимость сопричастности к ведущимся работам, активно перемещаясь по внешнему периметру дома, раздавая команды работникам, справляющимся без них гораздо лучше, но из уважения к возрасту Трофимыча терпевшим их, и отвешивая комментарии, изо всех сил изображал бурную деятельности, тем не менее, не изменяя себе в своём ничегонеделании, но зато демонстрируя Тамаре свою для неё незаменимость и значимость.

Но номер не прошёл. Тома, время от времени выходившая из дома, хвалила только «мальчишек», как она их изначально обозначили для себя, а Трофимыча игнорировала полностью, не оставляя ему ни малейшего повода для тщеславия. И он, как человек с ярко выраженным самолюбием, остро ощущавший малейшее его ущемление, пытался хоть чем-то привлечь к себе её внимание. В один из её выходов он даже зачем-то поприседал, но в ответ Тома только одарила его уничижительным взглядом. Бдительная жена самозабвенно блюла, так сказать, нравственное состояние мужа, стоически таща его на своих плечах в рай, не смотря на то, что он упирался, как мог и не обращая внимания на всё это его сопротивление, которое она воспринимала, как свой обязательный повседневный крест.

Вадик и Русик метали, как проклятая кем-то рыба – икру, шифер до вечера, обещавшего наконец обретение ими земли и подобие прохлады. Радость долгожданного вечера усилилась предложением временного начальства:

– По пятьдесят? – хотя пахло совсем не пятьюдесятью; и от Ивана Трофимовича – тоже. Ещё с утра он вдруг осознал плюсы Томиного настойчивого совета остаться дома и твёрдо решил: не пропадать же так удачно образовавшемуся вдруг неожиданному выходному дню и не тонуть же в трезвости теперь даже обрадовавшемуся такому событию Ивану. Когда он успел выпить не мог бы сказать никто, вроде бы он всегда был на виду, но у профессионала – во всём всегда успех.

Хорошему человеку, как всегда, не отказали и тяжёлый рабочий день перетёк в опьяняющий вечер. А тридцать градусов по Цельсию перетекли в сорок градусов по Менделееву.

Ввиду непонимания уровня серьёзности или раздолбайства собеседников и из желания поподробнее узнать их жизненные ориентиры, Трофимыч, ради ближайшего знакомства, плавно повёл разговор о нравственности. Нужно было узнать склонности и приоритеты людей, вошедших в твой дом, пусть и ненадолго, поближе. Поэтому он направил беседу в нужное ему корыстное русло. Он произнёс вводную часть, состоявшую из затёртых банальностей о современных нравах, коснулся повального хамства, не забыл упомянуть расхлябанность молодёжи, пытаясь нащупать точки, которые могли бы задеть и вскрыть их взгляды на окружающий мир. Да и вообще не мешало узнать – чем они дышат. Соседство до конца не проясняло обстановку, требовался личный контакт. Они хоть и были соседями, но напрямую знакомы не были, просто находились друг от друга в многолетней зоне видимости, жили годами недалеко друг от друга, ежедневно здоровались, даже за руку, и за все эти годы ничего плохого друг другу не сделали и даже не сказали. Теперь в селе, как и в городе, все стали взаимнолицемерны и понять, что из себя на самом деле представляет человек, стало крайне затруднительно. Воспитанные скрытные и непроницаемые люди. Это вам не прошлый отсталый век, где люди знали с кем живут рядом и откуда можно было ждать опасности.