Теперь последуют рассуждения о том, как могло случиться, что покинули «почву опыта» (с. 52, строка 33) и смогли возвести в той метафизике «здание», «не удостоверившись в его обосновании». Прежде всего здесь ссылаются на «математику» как на «блистательный пример того, как далеко мы можем продвинуться в познании независимо от опыта» (с. 53, строка 26). Однако то обстоятельство, что математика «представляет свои объекты в наглядном созерцании», упускается из виду, «поскольку мыслимое созерцание само может быть дано a priori». «Легкий голубь, рассекая воздух в свободном полете и чувствуя его сопротивление, мог бы вообразить, что в безвоздушном пространстве ему удалось бы летать ещё лучше». Здесь Кант впервые ссылается на «Платона», который «на крыльях идей отважился проникнуть в пустое пространство чистого рассудка». В других местах он умеет убедительно заполнить это «пустое пространство» чистого платоновского разума, даже определяя и вновь открывая его как новый мир (см. раздел «Об идеях вообще», с. 327). Тем не менее, упоминание здесь имеет свой глубокий исторический смысл. Ведь Платон с самого начала был понят неправильно, и на его почве строили, как в пустом пространстве. И в связи с этими постройками, возведёнными на лету, автор развивает свою мысль дальше. При этом возникали лишь «анализы понятий», «множество знаний, которые, хотя и являются не чем иным, как разъяснениями или пояснениями того, что уже (хотя и смутно) мыслилось в наших понятиях, всё же по форме приравниваются к новым интуитивным, хотя по материи или содержанию они не расширяют наши понятия, а лишь раскладывают их» (с. 54, строка 24). Отсюда возникло «присвоение» (там же, строка 35) других знаний, требующих иного правового основания. Под этим предлогом появляются «утверждения совершенно иного рода», к которым добавляются «совершенно чуждые» понятия.

Ход рассуждений привёл к различию между «пояснениями» и «расширениями», чтобы объяснить отсутствие критики до сих пор. Последняя фраза под предыдущим заголовком гласит: «поэтому я намерен сразу же начать с рассмотрения различия между этими двумя видами познания» (с. 55, строка 4). Речь идёт о «двух видах познания»; они порождают двойственную метафизику; но здесь не идёт речь о различии в суждениях в смысле формальной логики. Уже предшествующий ход мысли должен был навести на смысл этого различия. «Пояснения» и «расширения» уже были упомянуты, и если теперь «аналитические суждения» называются «поясняющими», а синтетические – «расширяющими», то карты достаточно раскрыты, и остаётся лишь с интересом наблюдать, как автор, искусно сохраняя осторожность, проводит инструкцию своей проблемы. То, что он имеет в виду, уже угадывается, но это должно быть представлено в должном порядке. Он тут же снова выдаёт себя, когда обосновывает «связь предиката с субъектом» (с. 55, строка 20) в аналитическом суждении на «тождестве»; ибо это означает: на законе тождества или противоречия; при этом возникает мысль, что этот принцип логики, возможно, не является одновременно принципом метафизики.

Ещё одно соображение увеличивает трудность этого введения: Какие примеры здесь пригодны? Самый общий пример тела уже двусмыслен: ведь тело – это понятие опыта, физики или же только геометрии. Поэтому уже пример: «все тела протяжённы» (с. 56, строка 1) вводит в заблуждение. Я не должен при этом думать о геометрическом теле, а скорее о неизбежной для самого воображения мышления связи с протяжённостью. Напротив, суждение: «все тела тяжелы» (там же, строка 10), сразу отсылает к опыту, к физике. В более поздних изложениях Кант улучшил примеры (возражения на нападки Эберхарда и в записях к конкурсной работе «О успехах метафизики со времени Лейбница и Вольфа»); однако классификация наук и знаний с учётом синтетического признака, которой отмечено второе издание, даёт единственно подходящие примеры.