Она сказала это слишком быстро. Слишком настойчиво. Будто заученную реплику, которую репетировала всю ночь. Это была вторая игра, более сложная – «Всему виной его слабость». Она не просто защищала память мужа. Она строила стену. Она подсовывала ему простую, удобную версию, в которую так легко поверить. Директор крупного завода. Ответственность. Стресс. Сорвался. Выпил лишнего. Заснул в гараже. Конец. Просто, логично, безопасно.

Анисимов кивнул, делая вид, что принимает ее версию.

– Пил, говорите? Часто?

– Последние месяца два… – она снова поднесла платок к глазам. – Раньше такого не было. Я просила его остановиться, говорила: «Миша, ты себя доведешь». А он только отмахивался. Говорил, что я ничего не понимаю. Что на нем такая ответственность…

Ответственность. Это слово повисло в воздухе, тяжелое и двусмысленное. Анисимов подумал о ключе, найденном в гараже. О странном следе на стекле. О слишком идеальном порядке. Это были знаки. Знаки чего-то, что выходило далеко за рамки «производственного стресса». И эта женщина, сидящая напротив в своем черном платье, знала об этом. Возможно, она не знала всех деталей, но она чувствовала присутствие того, другого, о чем нельзя говорить. Невидимого партнера в этой трагедии.

– Мы не будем вас больше беспокоить, Антонина Петровна, – Анисимов встал. – Примите наши соболезнования.

Когда они уже были в прихожей, он обернулся.

– Один последний вопрос. Ваш муж хранил что-нибудь важное в гараже? Документы, может быть? Ценные вещи?

Ее рука, лежавшая на ручке двери, сжалась так, что побелели костяшки.

– Нет, – ее голос прозвучал слишком резко, слишком твердо. – Ничего. Гараж – это был его… отдых. Только машина.

Они вышли на лестничную площадку. Тяжелая, обитая дерматином дверь закрылась за ними, отрезая их от мира ковров и хрусталя. За дверью остались страх и молчание.

– Ну вот, – с облегчением сказал Пантелеев, спускаясь по лестнице. – Все сходится. Мужик просто сломался. Типично.

Анисимов молчал. Он думал о глазах вдовы. Она играла свою роль почти безупречно, как хорошая актриса. Но он видел, что за кулисами этой сцены стоит суфлер. И этот невидимый суфлер внушал ей смертельный ужас. Он нашептывал ей реплики, которые должны были увести следствие по ложному пути.

«Ничего. Только машина», – прозвучали в его голове ее слова.

Ложь. Он знал это так же определенно, как то, что за ночью придет утро. Потому что в этом городе, в этой стране, у таких людей, как Громов, никогда не бывает «просто машины» и «просто гаража». У них всегда есть что-то еще. Что-то, спрятанное так глубоко, что становится невидимым.

И за это «что-то» теперь, похоже, начали убивать.

Завод «Резинотехника» был отдельным, гудящим и пахнущим жженой резиной миром на окраине города. Огромные корпуса, соединенные переходами и трубами, походили на сочленения гигантского доисторического ящера, лежащего на сибирской земле. У проходной висел плакат: «Выполним и перевыполним решения XXV съезда КПСС!». Буквы выцвели и немного облупились, и лозунг казался не призывом, а эпитафией.

Анисимов показал удостоверение вахтеру – усталому человеку с лицом цвета заводской стены. Тот долго его изучал, потом нехотя кивнул, и Анисимов прошел на территорию. Здесь гул, слышный издалека, стал почти осязаемым. Он вибрировал в воздухе, в земле под ногами, проникал в кости. Это был пульс завода – монотонный, безжалостный, не знающий ни дня, ни ночи.

Кабинет покойного директора Громова находился на третьем этаже административного корпуса. Дверь, обитая коричневым дерматином, с медной табличкой «Директор Громов М.С.», была опечатана. Анисимов не стал ее трогать. Он пошел в приемную.