– Прохорова? – наконец сказала она, и в ее голосе прозвучали новые, металлические нотки. – Да. Уволил. Две недели назад.

– За пьянку?

Она усмехнулась. Впервые за весь разговор. Усмешка была злой и горькой.

– Вася Прохоров за рулем в рот не брал. Он Михаила Степановича еще лейтенантом возил. С сорок девятого года, кажется. Почти тридцать лет вместе. – Она снова поджала губы. – Михаил Степанович сказал, что тот стал болтлив. Ничего личного, сказал. Просто возраст.

«Ничего личного». Эта фраза была ключом. Еще одним знаком. Когда большие люди говорят «ничего личного», это почти всегда означает, что дело предельно личное. И предельно грязное.

– Спасибо, Раиса Павловна, – сказал Анисимов и на этот раз действительно вышел.

Он спускался по гулкой лестнице административного корпуса, и вибрация завода больше не казалась ему просто шумом. Он слышал в ней гул огромной, сложной машины. Машины, которая только что потеряла одного из своих винтиков. Или, наоборот, избавилась от него. Машины, которая работала по своим собственным, невидимым законам.

И где-то в этом механизме был еще один человек. Вася Прохоров. Старый водитель, который был рядом с директором почти тридцать лет. Который слишком много видел и слишком много говорил.

И который мог стать тем самым четвертым знаком, той самой деталью, которая поможет понять, как эта машина устроена. И кто ею управляет.

Василий Прохоров жил на Черемушках – в лабиринте одинаковых пятиэтажек, где заблудиться было так же легко, как в густом лесу. Дворы пахли кошками и прелой листвой. Облезлые лавочки, ржавые качели, похожие на скелеты диковинных птиц. Это была изнанка города, его спальный район, место, куда люди возвращались, чтобы забыть о заводе, об очередях, о самих себе.

Анисимов нашел нужный подъезд. Дверь, выкрашенная в ядовито-зеленый цвет, была исцарапана нецензурными словами и признаниями в любви – два главных чувства, на которых держался этот мир. Он поднялся на четвертый этаж. Воздух в подъезде был спертый, пахло борщом и старой, несчастной жизнью.

Дверь ему открыл сам Прохоров. Это был кряжистый мужик лет шестидесяти с лицом, похожим на печеное яблоко, и глазами, выцветшими от долгой дороги. На нем была старая майка-«алкоголичка» и тренировочные штаны с вытянутыми коленками. Он не был пьян, но от него исходил слабый, застарелый запах перегара, словно алкоголь стал частью его химического состава.

Увидев Анисимова в форме, он не испугался. Его лицо застыло в выражении тупой, вселенской обиды. Это была маска человека, который ждал от жизни только плохого и, когда плохое наконец приходило, встречал его с мрачным удовлетворением. Игра «Я же говорил».

– Прохоров, Василий Ефимович? – спросил Анисимов.

– А то кто ж, – буркнул тот. – Что, он и сюда вас прислал? Мало ему, что вышвырнул, как собаку?

Он впустил Анисимова в квартиру. Тесная прихожая, заставленная какими-то ящиками. Из комнаты доносился звук работающего телевизора, где жизнерадостный диктор рассказывал о рекордах сталеваров.

– Громов умер, – сказал Анисимов без предисловий.

Прохоров замер на полпути на кухню. Он медленно обернулся. Его лицо не выразило ни удивления, ни скорби. Только тяжелое, мрачное любопытство.

– Умер? – переспросил он. – Сам?

– Официально – несчастный случай. В гараже.

Прохоров хмыкнул. Этот хмык содержал в себе больше информации, чем все протоколы и отчеты. Он прошел на кухню, и Анисимов последовал за ним. Кухня была маленькой, как спичечный коробок. На столе – клеенка в цветочках, полбуханки черного хлеба, луковица. Прохоров сел на табуретку, достал из пачки «Беломор» и закурил, выдохнув дым в форточку.