– Ну что там, капитан? Нашли сокровища Агры? – раздался за спиной насмешливый голос фотографа, который уже собирал свою аппаратуру.

Анисимов медленно закрыл блокнот и убрал его во внутренний карман.

– Просто любуюсь, – ответил он спокойно. – Хорошая машина.

Он еще раз обвел взглядом гараж №17. Теперь он видел его иначе. Это было не место смерти. Это была сцена, тщательно подготовленная невидимым режиссером. Режиссером, который был так уверен в своем мастерстве, что позволил себе оставить на стекле еле заметный автограф. Маленькую царапину на идеальной поверхности реальности.

Именно в этот момент Анисимов понял две вещи. Первая: это убийство. И вторая, гораздо более важная: убийца не просто хотел скрыть преступление. Он играл. Он оставлял знаки, которые мог понять только определенный зритель.

И этот зритель сейчас стоял в углу гаража. И он принял правила игры.

Квартира директора Громова находилась в «цековском» доме – кирпичном монстре с высокими потолками, который возвышался над серыми панельными собратьями, как генерал над строем солдат. Здесь даже воздух был другим: тихим, густым, отфильтрованным от уличного шума и запаха угольной гари. Дверь им открыла женщина в черном платье. Антонина Громова.

Она провела их в гостиную, и Анисимов почувствовал себя так, будто попал в музей советского благополучия. Паркет, натертый до блеска, в котором мутно отражалось серое небо за окном. Румынская «стенка» во всю стену, ее лакированные дверцы хранили молчание о хрустале, сервизах и книгах, которые никто никогда не читал. Персидский ковер на полу, узоры которого казались сложной, зашифрованной картой чьей-то успешной жизни. Все здесь кричало о статусе, о достатке, о том, что жизнь удалась. Но в этой выставочной тишине ощущалась пустота, как в хорошо обставленном мавзолее.

Антонина Громова села в глубокое кресло, сложив на коленях белые, ухоженные руки. Она была красивой женщиной лет сорока пяти, с высокой прической и лицом, которое умело носило маску скорби. Платок, который она периодически подносила к сухим глазам, был скорее реквизитом, чем необходимостью.

Она начала свой спектакль. Игру под названием «Убитая горем вдова».

– Я не знаю, как это могло случиться, товарищ капитан, – ее голос был низким и хорошо поставленным, голос женщины, привыкшей выступать на партсобраниях. – Миша… он так любил жизнь. Он всё для этого города, для завода…

Пантелеев сидел на краешке стула, усердно записывая в блокнот. Он был зрителем в партере, полностью поглощенным представлением. Но Анисимов был в другом театре. Он сидел напротив, в таком же кресле, и наблюдал. Он не слушал слова. Он слушал тишину между ними. Он смотрел не на лицо, а на руки женщины. Пальцы ее левой руки теребили правое запястье, словно пытаясь удержать что-то внутри, не дать вырваться наружу.

– Скажите, Антонина Петровна, – мягко прервал ее Анисимов. – Ваш муж в последнее время… он не был чем-то обеспокоен? Может, у него были проблемы на работе? Враги?

Женщина вздрогнула. Маска на мгновение треснула, и в ее глазах, всего на долю секунды, Анисимов увидел то, что искал. Не горе. Не печаль. Он увидел холодный, первобытный страх. Такой же страх он видел в глазах людей в своем последнем московском деле, когда подходил слишком близко к невидимой стене.

Она тут же взяла себя в руки.

– Враги? Что вы… Мишу все уважали. Он был требовательным, да, но справедливым. – Она сделала паузу, ее взгляд скользнул по хрусталю в серванте. – Просто… в последнее время он был сам не свой. Нервный какой-то. Мог вспылить по пустяку. И пить стал.