И это «нечто» уже знало, что он плывет прямо к нему.

Морг городской больницы был самым честным местом в Красноярске. Здесь не играли в игры. Статус, должности, связи – все это оставалось за тяжелыми, обитыми клеенкой дверями. Внутри оставались только холодный кафель, запах формалина, режущий глаза, и безмолвная, неоспоримая правда плоти.

Патологоанатома звали Борис Захарович. Он был высоким, сутулым человеком с лицом, похожим на старую географическую карту, испещренную морщинами-реками. Он и Анисимов были знакомы еще с Москвы – Бориса Захаровича «сослали» в Сибирь на пару лет раньше, за слишком длинный язык и неуместную честность в одном щекотливом деле. Они были товарищами по изгнанию, членами невидимого клуба тех, кого система перемолола, но не до конца переварила.

Анисимов нашел его в прозекторской. Борис Захарович, в резиновом фартуке поверх белого халата, пил чай из граненого стакана, сидя за металлическим столом. На соседнем столе, под простыней, угадывались очертания человеческого тела. Это был Громов.

– Родя, какими судьбами? – Борис Захарович кивнул на стул. Его голос был хриплым и уставшим, голосом человека, который каждый день ведет диалог со смертью. – Решил навестить старого друга или пришел по делу? Хотя какая разница, дело у нас всегда одно и то же.

– По делу, – Анисимов сел. – Твой клиент. Директор Громов. Что скажешь?

Борис Захарович поставил стакан и вытер губы.

– А что тут скажешь? Я уже написал заключение. Все на поверхности, как дерьмо в проруби. Отравление окисью углерода, концентрация карбоксигемоглобина в крови – 38 процентов. Летально, но не мгновенно. Плюс в желудке водка, много водки. Человек выпил, завел машину, чтобы согреться, и уснул. Классика. Как в учебнике. Твои орлы могут закрывать дело и вешать на стенку очередной «глухарь».

Он говорил ровно, бесстрастно. Это были просто холодные цифры, факты, из которых состояла его работа. В его мире не было места для сомнений или теорий. Только то, что можно было увидеть, взвесить и измерить.

– А еще что-нибудь? – спросил Анисимов, глядя на простыню. – Синяки? Ссадины? Следы уколов? Что-нибудь, что не вписывается в учебник?

Борис Захарович вздохнул. Он взял со стола пачку «Беломора», размял папиросу, закурил. Дым смешался с запахом формалина, создав тошнотворный, сюрреалистичный коктейль.

– Ты не меняешься, Родя. Все ищешь колодец на дне колодца. – Он сделал паузу, стряхнув пепел на кафельный пол. – Нет. Ничего. Тело чистое, как у младенца. Ни следов борьбы, ни повреждений. Он просто сел в машину и умер. Заснул и не проснулся. Тихо и мирно. Если не считать того, что он заблевал себе весь пиджак. Но это к делу не пришьешь.

Анисимов молчал. Он чувствовал, как рушатся его хрупкие догадки. Ключ, след на стекле, страх вдовы, паранойя водителя – все это были лишь тени, призраки, которые рассеивались перед лицом холодных фактов. Перед истиной, написанной на языке химии и биологии.

– Борь, – сказал он тихо, переходя на личный тон. Это был их код. Сигнал о том,то игра «Официальный разговор» закончена. – Посмотри еще раз. По-человечески. Как для себя.

Борис Захарович долго смотрел на него. В его глазах Анисимов увидел не цинизм, а глубокую, бесконечную усталость. Усталость человека, который слишком много раз пытался плыть против течения и каждый раз оказывался у разбитого корыта.

– Родя, – он затушил папиросу о край стола. – Я посмотрел. Как для себя. Поверь. Я проверил под ногтями – чисто. Осмотрел волосистую часть головы – ни царапины. Никаких микроизлияний в склерах, которые могли бы говорить о быстром удушении. Он дышал этим газом. Долго. И добровольно. Или, по крайней мере, без сопротивления.