Первый был пожилой мужчина в старомодном драповом пальто и очках в тонкой оправе. Профессорский вид, интеллигентное, измученное лицо. Он стоял чуть поодаль от основной группы, и его не просто знобило от холода. Его трясло. Трясло мелкой, непрекращающейся дрожью, которую он тщетно пытался скрыть, засунув руки в карманы. Он не смотрел на гроб. Его взгляд, полный животного, неприкрытого ужаса, был прикован к яме. Он смотрел в эту черную, глинистую дыру так, будто видел на ее дне нечто более страшное, чем мерзлая земля. Словно примерял эту яму на себя. Это был профессор Шульгин. Анисимов узнал его фамилию из рассказа старого водителя.

Второй был его полной противоположностью. Юркий, похожий на хорька мужчина в дорогой, щегольской дубленке, которая смотрелась здесь вызывающе неуместно. Он не стоял на месте, а постоянно перемещался по краю толпы. Его маленькие, бегающие глазки не останавливались ни на чем дольше секунды. Он не слушал речей, не смотрел на могилу. Он озирался. Он сканировал лица окружающих, деревья, ограды, словно искал кого-то. Или боялся кого-то увидеть. Этот человек не скорбел. Он был начеку. Он был зверем, почуявшим близкую опасность. Это, без сомнения, был Цалько. Торгаш, цеховик, третий из старых друзей.

Их было двое. Два оставшихся угла магического четырехугольника. Два человека, которые знали правду. И эта правда убивала их изнутри. Одного – леденящим страхом, другого – нервной, суетливой паранойей.

Гроб начали опускать в могилу. Раздались глухие, тошнотворные удары комьев мерзлой земли о крышку. Вдова Громова, поддерживаемая под руки, издала звук, похожий на всхлип. Спектакль подходил к финалу.

Именно в этот момент Шульгин и Цалько посмотрели друг на друга. Их взгляды встретились над головами толпы, над открытой могилой. Это длилось всего мгновение, но в этом взгляде было все: и общий страх, и взаимная ненависть, и немой вопрос – «Кто следующий?». Это был их тайный, безмолвный диалог, понятный только им двоим. И, возможно, Анисимову, который поймал этот взгляд.

Он почувствовал холод, не имевший ничего общего с ноябрьской погодой. Он смотрел на этот хоровод черных пальто вокруг свежей могилы и понимал, что это не просто похороны. Это была демонстрация. Предупреждение. Кто-то невидимый, тот, кто дергал за ниточки этого города, собрал их всех здесь, чтобы показать, что происходит с теми, кто становится помехой.

Он заставил двух оставшихся смотреть, как хоронят третьего. Заставил их вдыхать запах могильной глины, слушать стук земли по крышке гроба. Он проводил с ними сеанс психотерапии страхом.

Толпа начала расходиться. Люди спешили уйти с этого холодного, неуютного места, вернуться в свои теплые кабинеты и квартиры. Шульгин и Цалько растворились в толпе порознь, стараясь не пересекаться.

Анисимов остался стоять под березой, пока последний черный автомобиль не скрылся за поворотом. Он смотрел на свежий могильный холм, усыпанный хвоей и казенными венками с траурными лентами.

На одной из лент было написано: «Дорогому Михаилу Степановичу от коллектива завода». На другой – «Верному товарищу от Горкома партии».

Но Анисимову казалось, что он видит еще одну ленту. Невидимую. И на ней было всего два слова, написанные ледяными буквами.

«ПОМНИТЕ О НАС».

Когда казенный хоровод черных пальто распался, и шум отъезжающих «Волг» затих в морозном воздухе, Анисимов собирался уходить. Представление закончилось, актеры покинули сцену. Остались только он, Пантелеев, да пара могильщиков, лениво перекидывающихся лопатами.

И тут он ее увидел.