Он встал, подошел к окну и посмотрел на серый двор больницы.

– Знаешь, в чем твоя проблема? Ты ищешь черную кошку в абсолютно темной комнате. Но проблема в том, что кошки там, скорее всего, нет. – Он обернулся, и его взгляд стал жестким. – А если она там и есть, то она невидимая. А с невидимыми кошками я свои игры давно отыграл. Себе дороже выходит.

Он вернулся к столу, взял папку с заключением.

– Мне уже звонили. Сверху. Не из твоего ведомства. Гораздо выше. Вежливо попросили поторопиться с заключением. Ты же понимаешь, что это значит?

Анисимов понимал. Это был тот самый невидимый суфлер, который диктовал реплики вдове. Теперь он давал указания патологоанатому. Система работала слаженно и четко, заделывая любые возможные трещины в официальной версии.

– Они хотят, чтобы это был несчастный случай, – продолжал Борис Захарович, глядя Анисимову прямо в глаза. – И это будет несчастный случай. У меня нет ни одного факта, чтобы написать иное. И, честно говоря, я не собираюсь его искать. Моя работа – констатировать смерть, а не искать смысл жизни.

Он протянул Анисимову папку.

– Вот цифры. Холодные, честные цифры. Все остальное – твоя головная боль. Но мой тебе дружеский совет: начальство сказало закрыть – закрой. Не становись снова тем самым парнем, который пытается поймать ветер в кулак. Этот город – не Москва. Здесь сквозняки посильнее. Можно простудиться. Насмерть.

Анисимов взял папку. Ее картон был холодным. Внутри лежали отчеты, графики, цифры – неоспоримая, документированная реальность. И эта реальность говорила ему, что он ошибся. Что никакого спектакля не было.

Но почему-то, выходя из морга обратно в серый, промозглый день, он не чувствовал облегчения. Он чувствовал, что его обвели вокруг пальца. Что ему показали фокус, и он, зная, что это фокус, все равно не может понять, в чем его секрет.

Невидимая кошка. Она все-таки была в этой комнате. И она только что очень тихо над ним посмеялась.

Похороны директора Громова были мероприятием городского масштаба. Не скорбным прощанием, а скорее показательным выступлением, обязательным и тягостным, как первомайская демонстрация под дождем.

Городское кладбище встретило их молчанием и холодом. Старые кресты и ржавые оградки утопали в сером, подтаявшем снегу. Новая аллея, где хоронили «уважаемых людей», была расчищена и посыпана песком. Свежая могила, вырытая в мерзлой земле, чернела, как открытая рана. Вокруг нее уже собралась толпа. Черные пальто, ондатровые шапки, каракулевые воротники – вся партийная и хозяйственная верхушка Красноярска пришла отдать последний долг.

Анисимов стоял в стороне, под старой, голой березой, и наблюдал. Пантелеев, которому было не по себе от этого скопления больших начальников, жался рядом. Для Анисимова это был не погост, а зрительный зал. Он пришел сюда не прощаться, а смотреть. Смотреть, как люди играют свои роли на фоне смерти.

Начался траурный митинг. Первый секретарь горкома говорил с импровизированной трибуны казенные, мертвые слова о «безвременной утрате», «верном сыне партии» и «несгибаемом коммунисте». Его голос, усиленный мегафоном, разносился над могилами, плоский и безжизненный, как газетная передовица. Люди слушали, понурив головы, их лица выражали предписанную случаю скорбь. Это был великий и печальный симпозиум лицемерия.

Анисимов не слушал. Он сканировал толпу. Он искал не лица, а трещины в масках. Взгляд, задержавшийся слишком долго. Нервный жест. Едва заметную дрожь в руках. И он нашел то, что искал.

Два человека выделялись из этого однородного черного хора, как два фальшивых инструмента в слаженном оркестре.