–… Чёрные дыры! Прекрасно! – продолжал Дэниэл – Цитирую: «Тут по ночам беседуют со мной историки, поэты, богословы». За-ме-ча-тельно это! Дыру надобно заполнять! Хоть иллюзиями, хоть рядами Тейлора, хоть… примусами… Извините, Лев Борисыч, мы опять… Всё, что вы рассказываете, – очень интересно!

– Да? Ну… Ну… Ну вот. Этот Кий был…э… «перевозчиком»… Такое слово употребляют… То ли купец, товары перевозил, то ли калик перехожий, информацию перевозил, может и «разведчик-шпион» самого Атиллы… Говорят в селе Киев (было такое село!) была одна из ставок-лёжбищ гуннов…

– Крутяк! Супер! – всё не унимался Игнат, специально бедностью слова гася патетику. – Ростов Великий! Великий он один! Он один – родина русско-гуннских слонов!

– У-у-у, братцы! Гроза! Назад… – Пахом обвёл носом душный воздух… Через полчаса настигнет!

И настигла! Если бы кто-то, имеющий воображение, наблюдал, как сквозь чернеющий от сумрака и ливня лес, только озаряемый молниями и оживляемый громом, что, впрочем, лишь делало мистерию ещё более суровой, двигался конный обоз, тот в полной мере осознал бы смысл образа «Булгаковская гроза». И если бы он открыл сердце и взор свой бесконечности, то понял бы, что сравнения и иносказания не выдумки досужие, а отображения… хм, конформные! Пусть! Да, в мнимой, ирреальной, параллельной бытийности. Он, визионер, увидел бы в небе… (нет, не Бога Саваофа, его как обычно, сложно узреть), а тех всадников мессира Воланда, что непременно-часто проезжают в небе по этим краям. «Натурально» – Коровьев. «Зуб даю» – Азазелло. И Джеймс Дэниэл вглядывался в своё небо, и видел… Своих…

Эх ты, русская печь! Подруга верная! Эх, пироги, да водочка!

– Вы, молодёжь, там, во дворе пока, по-быстрому… распрягайтесь, коней попоите-покормите-оботрите… И упряжь… В сухое место. Лёва! Ты чтой-ли помоги, что к чему… А я с «академиками» тут печечку подрастоплю, жаркое слажу… Дай-ка, Денис, (так «рыбачок» называл Джеймса, хотя русское соответствие – Яков) вот те горшочки-казаночки-чугуночки… Эх… да вон же! В себя-то приди! Всё в небе витаешь… «А он, мятежный, просит бури…» Ха! «Как будто в буре есть покой…»

– Да… Там – Дэниэл не уточнил где: в небесах или в буре – всё есть… – и как-то кисловато-рассеянно улыбнулся.

– Игнат – печь! Вон дрова! Савелий – чистить картошку, лук, а ты, «англичанин», квашню замеси… Вон кадка деревянная, в ней опара… Эх, ты… Тесто размешай! – командовал разошедшийся в ефрейторовском запаре дед Пахом. Приговаривал добродушно, озорно – «Мясо хорошо в пирогах, река – в берегах, хозяин – во дворе». – и ещё – «Хозяйство вести – не мудями трясти»! Так-то, Дениска…

… Через два часа, друзья, уже подразомлевшие от сытного ужина, сидели во дворе, на крытой террасе вокруг металлического костровища, изготовленного из обрезка толстенной трубы с дном и на приваренных ко дну ножках в виде частей клотоиды (ну, типа архимедовой спирали, или может гиперболической спирали, или логарифмической… Ну, понимаете… вообщем улитка, бл… , Паскаля… Блеза Паскаля). Блики огня плескали по лапам елей, ещё слезящихся после дождя, искры и дым пирамидой уходили кверху в застывшем безветрии, не слезя глаза людей. Люди, склонные к сентиментам в таких случаях говорят: «Вечер обещал быть томным». Нуу… Как сказать.

Глинский, размякший более всех, уже сопел носом и клевал подбородком свою грудь.

–Ты, робя, не простыл, чай? – беспокоился Пахом – Давай держи форс! Ты – поэт! А Поэт – это «неспящий»! И болячки – мимо у Поэта! Только боль Человека! И боль Космоса! А её мы лечить умеем! – «рыбачок» достал вторую бутыль самогона, купленного им втихаря (о, он умел «тихарить», делать дело «крадучись»!) в Гостинке.