– Борис, как ваши дела? Вижу, вы уже совсем поправились, – директор оторвал взгляд от экрана компьютера на котором он что-то печатал, и взглянул на Бориса, – мы все очень рады, что так закончилось

– Макото, спасибо, все хорошо, я очень благодарен Школе и лично вам за поддержку.

– Ерунда, – губы Макото тронула едва уловимая улыбка, – Школа вас очень ценит.

– Тем тяжелей мне расставаться с ней.

Директор Школы Макото Куросава перестал печатать, и посмотрел на него в упор.

– Я не уверен, правильно ли вас понял?

– Все правильно. Я хочу уволиться.

– Но, простите, почему? После стольких лет… – Макото снял очки, и положил на стол, – что случилось?

– Ничего, просто надоело.

Макото немного оскорбился от такого, но вида не подал. Он взял со стола очки и начал их протирать. В воздухе повисла фермата.

– Борис, но у вас же контракт, он истекает только через два года, – сказал директор.

– Я не могу ждать два года. Отпустите меня, Макото.

Макото кончил протирать очки и надел их.

– Мне нужно подумать. Идите, Борис. Я дам вам знать, – и он снова обратил свой взгляд к монитору.

IX

Василисонька, краса наша, училась усердно – ходила по тем же коридорам, что и Петя-дирижер двадцать лет назад. Да что там Петя! Кто только ни ходил там, кто только ни дышал этим творческим воздухом! Каждая стена там была намолена, под старыми плинтусами лежала священная пыль, помнившая еще великих, и кто бы рассказал, чьи пальцы трогали то ветхое издание Шумана, взятое Василисой в библиотеке!.. Часов в пять Вася после сольфеджио и специальности выходила из своей музыкальной шкатулочки в жестокий, зимний, сумеречный мир и, прижимая к девственной груди томик Шумана, спешила к метро, чтобы проделать путь длиною в час двадцать до тихого подмосковного города, где на станции за турникетами ее уже ждала бабушка. Она махала ей рукой, завидя в толпе. Шли они домой, рука об руку, по дворам, а снег падал мягкими хлопьями…

Не вернуть те моменты детства, не испить вечернего чаю в кругу семьи, не идти вприпрыжку домой и видеть, как в окне с облупленной деревянной рамой горит трехрожковая люстра! Не стучать гулко дерматиновым мячом о плато асфальта – нет, не вернуть ничего, не вернуть!..

Закончилось и Василисино детство. Папа, Федор Николаевич, умер утром во вторник, неделю после её семнадцатого дня рождения. Встав утром, почувствовал себя плохо, схватился за сердце – и нет человека. Надежда Васильевна, мама, на общей кухне жарила яичницу, с соседками трещала о том о сём – потом звала Степана Николаевича кушать, долго звала…

– Ох, Федечка, на кого ты нас покинул, ох, не вовремя, как же мы без тебя? Как Василисонька наша? – причитала у гроба Надежда Васильевна.

Василиса стояла хмуро – она не понимала, что такое смерть. Наверное, это все не правда. Наверное, кто-то просто решил жестоко пошутить, и наутро она встанет, и все пройдёт – и пойдут они с бабушкой снова на станцию.

После похорон прилетели в Москву, и, на следующее утро встали и пошли. Но не было уже так, как было: и поздней была весна, и светало рано, и бабушка резко сдала – не вела внучку бодро, а поспешала за ней, как могла.

Денег стало недоставать – мать Василисы всю жизнь только дома, по хозяйству: ни специальности, ни работы. Пошла в палатку продавщицей, да что там заработаешь – самой бы выжить. На бабушкину пенсию тоже вдвоем не проживешь. А Василиса девушка видная – ей бы и обновочку какую на себя примерить, и в свет выйти – не все же по электричкам таскаться в заношенном пальто!

Парни не давали ей прохода еще с первого дня её появления в училище. Они просили, требовали, караулили её после пар – и умоляли дать проводить до дома. Они звали её в кино и на дискотеку, на прогулку по центру города, на карусели и на чашку латте с пирожными – и на все предложения получали отказ.