– Ничего, – старик попытался распрямить спину, – раньше с Крестовского ездил… трамваем… пока ходили. А в октябре наш дом… прямым попаданием… крышу снесло. Сюда переселились. К родне.

– Конечно, вместе-то легче, – подтвердила Аня, вглядываясь в лицо старика. – Я вот маму с Геслеровского забрала к себе. Но всё же вам и отсюда путь неблизкий.

– Не в пример ближе… дойду… Как эта публика, актёрская… без меня? Пропадут… а я без них – рабочая карточка… Жена вот тоже пошла работать. Но тут. Близко. Фабрика «Светоч»… конверты для фронта клеят.

– Две рабочие карточки, – одобрила Аня, – уже легче.

– Да две детские… внуков, – пояснил дед. – маленькие… Сыновья на фронте… само собой.

– А всё-таки путь дальний. Давайте я вас к нашей дворничихе доведу? Вот здесь, за углом. Погреетесь, кипяточку она вам даст.

– Спасибо, голубка… но нет. Расслабляться не надо. Вредно. Вы мне только подняться помогите. С тростью дойду. Уж не знаю, что это я так вдруг ослаб… споткнулся вот… ступеньку… снегом замело.

Аня потащила его грузное тело в тяжёлой шубе на себя, старик, весь ощутимо дрожа, тяжело встал. Она подняла палку с сугроба, разглядела затейливую резную ручку.

– Какая гладкая, верхушка красивая… прямо княжеская!

Синие губы старика дрогнули усмешкой.

– А ведь вы, сударыня, в точку попали… – сказал медленно, но внятно. – Именно княжеская… Делал я её для князя, Белосельского… Белозерского… как и всю мебель в его дворце… у нас на Крестовском. Палисандр это… лучшее дерево… Отдать заказ не успел… в семнадцатом… Тогда тоже голодно было… в девятнадцатом рыба да морковный чай. Ничего, выжили. Теперь я, вместо князя, с ней хожу.

Он взял трость в руки, опёрся и сделал пробный шаг.

– Ну как, сможете? – спросила Аня.

– Дойду, – твёрдо отвечал старик, но шаг его был совсем не твёрд. Аня посмотрела, как он медленно и зыбко пошёл, кренясь на бок, по узкой тропке, проложенной в сугробах, и сердце вдруг защемило – папа так же ходил после первого удара… Она представила весь его путь – к крепости, через мост, мимо Летнего, по Садовой…

– Постойте, – она догнала старика, сдёрнув варежку и шаря в кармане ватника. – Знаете что, вот… шрот возьмите. – Аня протянула на ладошке маленький тёмный комок. – В дороге рассосать, как конфетку. Знаете, моя младшая дочка так и думает, что это настоящие конфетки… ей только четыре.

– У вас дети здесь? – глянул ей в лицо старик.

– Да, две дочки.

– Милая дама… теперь возраст и не понять… – внушительно сказал старик, загибая пальцы её протянутой ладошки с «конфеткой», – Спасибо… отдайте дочкам.

– У нас есть… Я ведь с ними строго, по расписанию, всё заранее делю, по часам… иначе и нельзя. Это я на работу себе беру подкрепление, когда в глазах темнеет, нехорошо становится – в рот положишь, и отпускает. Я теперь здесь на «Комсомолке», швейной фабрике… гимнастёрки шьём. Возьмите, вам-то сейчас надо.

– Нет, – поворачиваясь идти дальше, неколебимо отрезал старик. – Я дойду, знаю. Чувствую. Мы тёртые калачи. А там у нас столовая. Подкормят… чем-нибудь. Детей берегите.

На завывание воздушной тревоги никто никуда не пошёл, давно привыкли, только прислушивались, где ударит. Ударило, казалось, совсем рядом. Вся фабрика словно подпрыгнула и заходила ходуном, содрогаясь. Тогда только подхватились с мест в тревоге. Стали звонить в МПВО, пока не выяснилось: тяжёлый фугас угодил в дом на Большом проспекте. Двоих, живущих рядом, отпустили, остальные вернулись на конвейер.

На обед в фабричную столовую Аня старалась не ходить, не тратить силы: лучше подремать, положив голову на локоть прямо на рабочем месте. Хотя и тут, и ночью всё донимал один и тот же кошмар: она не успевает прострочить свои швы, а лента движется, увозя жёлто-зелёную лягушку гимнастёрки дальше, вызывая панику и отчаяние…