– Ну и… то-то, Юлька. Сами – не сдадим город этим гадам. Разве что они прорваться в город могут. Тогда будем биться, за каждый дом, все. Кто что может. А старых-малых надо увозить. Пусть хоть кто-то спасётся. Ну, так, Юлька?

– Да-а, Аничка, вижу, недаром ты столько лет замужем за Павлом – такая сделалась железная… твёрдая. Прямо агитатор… А я не могу, у меня всегда слёзы близкие. Ты про всех сразу говоришь, вообще… Всё это вроде правильно, но как подумаю, что оставляю вас тут под бомбёжками, голодными… что будет… не со всеми, а вот с нами… кто знает, увидимся ли мы ещё в этой жизни? Разлучаться приходится… Сердце надрывается…

– Так нельзя сейчас, Юлька. Слишком ты чувствительная у нас. И меня не разнеживай. Кипяток будешь? Нет? Тогда иди домой собираться. Пойдём-ка на выход, не теряя времени. Когда отправление? Тёплые вещи собрала?

– Собрала. У Яшиного дедушки есть такой тулуп…

Юлька замолкла на полуслове и в ужасе округлила глаза, уставившись на клетчатую шторку междверного тамбура. Аня обернулась, проследила за взглядом сестры. Шторка шевелилась; женщины, оцепенев, молча ждали… Из-за краешка ткани наконец показались спутанная макушка и сонные детские глазки.

– Дора! – выдохнула Аня. – Что ты здесь..? Почему? Где Нина, тётя Сима?

– Ни няю… Они посли… в бомубезыссе… Я сказала им, с тобой бу-у-уду… – зевнул маленький ротик, невнятно шепелявя со сна, – не посла…

– Почему это? Кто тебе разрешил?

– А у меня десь убезыссе… на койзине. Тут не ст-йашно, тёпьенько дазе, мягко… Я вот так глазки зак-йиваю и уски тозе…

Дора зажала уши ладошками и крепко зажмурилась.

Юлька присела к ней, обняла и, всхлипнув, прижала к себе племяшку с обычным своим и для собственного сына, и для всех детей словечком:

– Ты моя кошенька…

Дора дотянулась и выглянула из-за шкафа – мама сидит за столом, прихлёбывает из кружки. Жуёт что-то… еду…

– Мама…

Аня замерла. Как не вовремя. Прошептала, не оборачиваясь:

– Ну что? Рано ещё. Спи, как все спят.

– Мама, я есть хочу…

– Не время. Спи. Пока спишь, есть и не хочется.

– Не-е-ет… – тонко пропищала Дора. – Не могу спать, в зывоте бойно… есть хочется… Ну пожалуйста, мамочка… дай хоть койочку хлеба… хоть кйошечку…

Аня поглядела на подсоленный кусочек хлеба в своей руке и представила, как следом за Дорой проснётся Нина, увидит, что едят. И мама увидит… Пойти на работу голодной? Чтобы свалиться прямо там… Нельзя, нет, нельзя. Сердито сказала:

– Знаешь, как на хуторе тётки Альбины говорили? Хочешь хлеба – подскочи до неба.

Главное – не оборачиваться и не смотреть на младшую. Продержаться.

Тишина. Заснула? Но из-за шкафа, резанув по сердцу, раздался тихий Дорин плач. Обиделась… Да, поговорка странная… куда это – подскочить до неба? В ангелы податься? Ох, матка бозка…

Аня встала, подошла к дивану, где лежала на спине мать, с опаской вгляделась в сумрак. Острый нос на иссохшем костлявом лице торчит как сухой сучок, глаза в глубоких тёмных провалах, рот запал, бесцветные губы растянуты в линию. Мамочка, неужто ты собралась в дорогу? Прислушалась-пригляделась: покрывало чуть ходит – дышит… Она осторожно просунула руку под одеяла, пощупала – сухо.

На цыпочках отошла к буфету, открыла створку, по-мышьи тихо пошуршала пакетиками на полке и пошла за шкаф. Отогнула штору маскировки, впустила полоску чахлого бледного света. Глянула на Ниночку – спит на бочку, приоткрыв ротик, бровки недовольно сдвинуты, светлая прядка свесилась из-за ушка до самого носика с тонкими прозрачными крылышками нежных ноздрей. Красавица наша. Павел всегда говорил – «мамина копия». «Улучшенная», – горделиво поправляла Аня. Где ты сейчас, Паша? С конца августа ни письма, ни весточки, ни слова…