– Не успел… – заскрипел зубами Антон и пристукнул кулаком по приёмнику.

Богдан оказался-таки прав – нарыв лопнул.

Антон каждый день начинал с тщательного просмотра газет, радио не выключалось. Уехать не вышло, порушенные здесь «мосты» подлежали восстановлению, а надежды, что всё в Европе скоро уладится, не сбывались: удивительно быстро, просто стремительно, рухнула Речь Посполита, и государство, паспорт которого лежал в кармане Антона, больше не существовало.

Одно радовало здешних белорусов с Браславщины: польские «всходни кресы», подпавшие под Польшу в двадцатом, их родина, опять вернулись в Россию: Советы не отдали их Гитлеру. «Вместе с Анелей, – ночами шептал Антон воодушевлённо, – в одной стране снова!» Которая, правда, теперь Советский Союз… Это всё запутывало: туда даже писем не напишешь и оттуда не получишь – здесь, хотя власти якобы держат объявленный нейтралитет, нет с Советами никаких контактов.

Оставалось ждать, мучаясь неизвестностью и тревогой… Опять ждать!

В квартире стояла тишина.

– Серафима Андревна! – позвала Аня. Молчание. Она постучала и в дверь напротив, к Марии Ефимовне, окликнула погромче. Нет ответа. Заглянула в дальнюю расщелину длинной общей кухни с просветом большого окна в торце – пусто.

Стало быть, никого. Некому сказать хоть слово, обыкновенное и обыденное, чтобы подтвердить, что ничего страшного не случилось и не случится. А ей хотелось любого живого голоса, именно сейчас, когда грузовик увез Павла от военкомата на Большой Монетной. Он так не хотел отпускать её руку, и сидя в кузове, плечом к плечу с другими, не отрывал от неё глаз до самого последнего мига, пока тарахтящая машина не завернула за поворот, словно… что? Что ему почуялось? Ну месяц, ну два, три – должно же будет это закончиться, ведь готовились. Финнов же разбили в три зимних месяца, а сейчас тем более – лето.

Эта опустевшая квартира показалась ей зловещим предвестьем – всё кончилось, теперь уж совсем, и ничего хорошего никогда больше не будет. Всё отнимают, последовательно и неумолимо. Рушат одно за другим все приметы, все составляющие её спокойного и равновесного пусть не счастья, но благополучия: её счастье сначала увёз Антусь, потом ушёл из этой жизни папа, следом Пётр и Феликс, теперь Павел. Если бы не исключили тогда из партии, пошёл бы сейчас… кем? Но кто знает, как было бы лучше и надёжнее, кто скажет, как там всё будет? Война всё-таки, вернулся бы только. Опять остались одни женщины, без мужского плеча, как в детстве и юности, с девятнадцатого…

Аня медленно вошла в свою комнату, замерла на пороге. Нехорошее предчувствие разрасталось, перед глазами стоял последний взгляд Павла над щелястым бортом машины, через чужие плечи, полный тяжкой тоски… да вернётся ли он?! И в этот момент она ясно поняла и ощутила – нет, он не вернётся. И мужа своего она тоже больше не увидит, никогда. Никогда.

Ноги подкосились, она подломанной веткой упала на пол и зарыдала. Отчаяние клокотало и билось, затопляя до краев.

Вся комната, единственный свидетель катастрофы, наполнилась предгрозовым напряжением. Веерные ладошки пальмы под окном колыхались от струи из приоткрытой форточки; белые крахмальные занавески волновались, сочувствуя и порываясь добраться до павшей хозяйки. Настенные часы в резном футляре утешительно твердили «не-так, не-так». Портрет Адама Величко был заперт под толстым стеклом в проволочном держателе и взирал с буфета сострадательно, но смиренно и беспомощно, спрятав губы в обильной гряде седых усов. Лысый основательный Ильич выжидательно прищурился со стены на курчавые бакенбарды Пушкина напротив, а тот печально косил глаз на идиллический сад с прудом и скамеечкой – этюд декорации к «Онегину», подаренный Ане театральным художником. Юная Таня Ларина рядом, в отдельной простой рамочке, обречённо обернулась к этому саду, не имея ни малейших шансов вернуться в него…