– Молодой, – сказала осведомлённая Реня, любительница журналов. – С виду лет на пятнадцать моложе. Всё-таки Гарделю было сорок четыре, хотя смотрелся как-то вовсе без возраста. Можно было дать и сорок, и тридцать, и двадцать пять, правда? А сыграть, пишут, надо было всю жизнь, даже с детства. Ну посмотрим…

– А петь будет кто? – озаботился Стась.

– Не знаю… Пишут, что этот Карриль тоже поёт танго. Я его не знаю. Может, для съёмки под записи Гарделя спел. Но уж наверняка станцует.

– Не люблю я это ваше танго, – вдруг сказал Антон.

– Чего-о-о? – изумился Стась и даже огляделся, словно ища, с кем разделить негодование таким кощунством. – Вот ещё новость!

– Уж извини, Стась. Но я ж не про музыку. Петь-играть – пожалуйста. Но как его тут танцуют… Не обычная публика, а танцоры, с выступлениями.

– Ага! Ты так не можешь, поэтому? – уличил Стась.

– Я так не стану никогда даже и пытаться. Сам посмотри, что они выделывают. Словно мухи на варенье сели и сучат лапками, трутся друг о друга… тьфу. Изображают насекомых каких-то. И что-то в этом… нездоровое, злобное, напоказ… Всё с какими-то подвывертами и выкрутасами.

– А вот это точно, – неожиданно поддержала Реня. – Правильно ты сказал – мухи. Мне тоже так всегда казалось. Развязно, неприлично… что тут красивого? Простого веселья нет. Прямодушного… искреннего. Изломанно всё.

– Ну знаете… – растерялся Стась, оставшись в меньшинстве. – Удивили. Ханжи вы оба какие-то замшелые. Хотя, – призадумался он, – насчёт напоказ, можно согласиться… Но местным не вздумайте такие речи говорить – это святое. Национальная гордость и достояние. Считают, душу и судьбу народа выражает. Ну что ж, получается, нет в этой судьбе веселья – пожалуй, так… почему бы и нет? Какая судьба – такие и танцы.

Фильм, разрекламированную пеликулу, смотрели невнимательно, все трое придавленные сознанием, что это прощальное развлечение. Красавчик псевдо-Гардель разбирался с невестой и с шикарной возлюбленной, пел, триумфально концертировал по странам, его комический низкорослый импресарио шустрил, а печальный финал – невеста скончалась, Гардель разбился в самолёте, и два их полупрозрачных призрака, наконец-то соединясь, вместе удалились в небеса – и вовсе оказался некстати: померещилось зловещее предсказание.

Из кинематографа вышли молча, пряча лица и думая каждый о своём. На улице, под фонарями, стало заметно, что глаза у Рени подозрительно блестят влагой.

– Ну что, Стась, – попытался перебить общее настроение Антон, – как тебе показалось – это Гардель пел или сам актёр?

– Н-не знаю, – засомневался Стась, – наверное, актёр, но выходит и у него тоже неплохо…

– А я вот что заметила, – сделав над собой усилие, поддержала Реня обсуждение, спеша перевести его в обыденность, – по своей части… Неправильно они женщин одели. В глаза прямо бросилось, когда невеста опоздала к отходу корабля и он уже отчалил. Когда Гардель уехал, знаете? Нет? В тридцать третьем году, а она одета по последней нынешней моде: подплечики, шляпка, волосы на висках подобраны… Так разве в тридцать третьем носили? Я такую антеру[95], как на ней там, сейчас шью для сеньоры Родригес. Ну ровно такую же, на спинке воротник двумя концами…

– Я не уловил, тебе лучше знать, это ваше женское, – снисходительно пожал плечами Стась, улыбаясь.

Расходясь по домам, обнялись – до завтра: Синицы обещали прийти к пароходу.

– Только не опоздайте, как Гарделева невеста, – усмехнулся Антон.

Однако на следующий день к газетным киоскам стояли очереди, а на площади, как воробьи, резво шныряли мальчишки-газетчики, стремительно раздавая свой товар. Непроданный радиоприёмник Антона захлёбывался речами дикторов, оповещая: Германия напала на Польшу. Война!