Стась сел напротив сестры и решительно потребовал:

– Ну? Говори своё слово. Вот прямо сейчас пойду его искать и тебя сватать. Ты только скажи твёрдо, чего тебе желается. Говори – да? Да?

– Нет, – тихо сказала Реня. Стась с досады пристукнул кулаком по колену.

– Вот те раз! Разве не люб он тебе? А? Опять молчит. Я не слепой. Брату-то скажи! Ну? Люб?

– Ну… а если бы даже и так… – пробормотала Реня словно про себя.

– Так! Ну слава те боже. Сказала! Всё, иду сватать! Жди.

Он ринулся к двери.

– Подожди, – остановила его Реня, проворно схватив за полу.

– Ну что ещё? Что не так?

– Всё не так, Стась. Всё. Сядь, послушай. Вот и ты вроде уж не мальчик, а соображения у тебя не хватает…

– Какого ещё соображения? – обиделся Стась.

– Такого, что он и слушать не станет. Нельзя так, братец. Сам говоришь – раненый он. Ослабший. Не стану я… пользоваться. Нехорошо это.

Они несогласно уставились друг на друга.

– Что ж тут нехорошего? – сердито пробурчал Стась. – Что ж ты меня всё в мальках числишь?

– Ну, видно, ты и никогда уж не поймёшь, – вздохнула Реня, качая головой. – Не взрослеешь ты… Нет у меня никакого такого «шанса». Понимаешь? Больше, чем сейчас, он «моим» никогда не будет. Для него никого нет, кроме неё. Бывает так, да. Называется однолюб. Ты не знал?

Стась сокрушённо посверлил её взглядом, бросил возмущённое:

– Ты, сестрица, просто дура! – и стремительно выскочил из дома.

Неужели эта уныло уходящая вдаль болотная равнина и есть начало океана? Не верится, потому что этого не разглядеть глазу, это знает лишь голова – дальше нет никакой тверди на тысячи вёрст. И лишь за ней начинается земля, в глубинах которой живёт себе она как ни в чём не бывало, с каким-то там «мужем». Что она там делает? Неведомо, непредставимо… Зачем планете столько воды в одном месте, а в другом такие же бескрайние сухие растрескавшиеся пустыни, которые равно не одолеть слабому человеку на своих жалких ножках? Под силу только птице – расправила крылья и полетела, и не нужны ей ни моторы, ни горючее, ни компас, всё своё при себе, и стол, и отдых, и таинственное чутьё, указующее путь на родину…

Птичья жизнь шла на берегу вовсю, в воздухе не смолкал разноголосый гам птичьего базара. Глиняный откос был истыкан дырами нор, из них выпархивали и наоборот, скрывались восвояси, перебираясь туда-сюда по своим птичьим делам, – длиннохвостые… Если прищурить глаз или смотреть сбоку, можно принять за ласточек. Но нет, это не ласточки, а попугаи – с мощными завитками тяжёлых, словно в противовес изящным перьям хвостов, нелепых клювов. Справа в отдалении белая толпа сидит на «заборе из жердей» – похоже, это цапли, со складными, знаком доллара, шеями, поднимают над поверхностью болота свои гузки. Коротколапые неуклюжие утки слева – волокут свои попки клинышком, переваливаясь, прямо по воде, утробно-сварливо крякая басом. Эти, прямо напротив, – вроде наших чаек, что ли: разгуливают на тонких прутиках лап, то белым брюшком присаживаясь на воду, то снова поднимаясь, бредут дальше, выискивая пропитание длинными сучками красных клювов на чёрных шариках голов с бусиной круглого глаза.

А там что за трепыхание? Антон вгляделся. Одна чайка билась на мелководье приступами – то смирно затихая, то устраивая крыльями мельницу из перьев и водяных брызг, с истерическим тарахтением, переходящим в жалобно-тоскливый вопль. Наверное, запуталась в тине и водорослях. Он разулся, закатал брюки, ступил в воду и добрёл до испуганной птицы. Так и есть. Пока он снимал с её лап скользкие клубки стеблей, она косилась на него злым глазом в оранжевом ободке и предсмертно вопила, подозревая свой конец, но вдруг затихла – то ли потеряла последние силы, то ли что-то поняла и поверила, понадеявшись. Антон вынес её к берегу и отпустил у чистой воды. Но птица не улетела и не ушла, а затихла на песке, неровно распластав одно крыло и сощурив глаза.