В этой лачуге их было только двое таких – дружинников в ожидании Трибунала. Остальные даже, кажется, и волшбы не имели. Это были обычные люди, не ведьмаки. Мирные поселяне. Огняну обвиняли в убийстве сорока таких. Всяк знает, что душегубы хоть и уважаемы более прочих, но и опаснее диких зверей. Этим ничего не станет десятками людей положить, когда будет такая потребность. У Огни её не было. А обвинение имелось.

Она знала, что Жихарь не спит. Он вообще спал мало, всё больше смотрел в окно безучастными мёртвыми глазами. Жихарь всё всегда делал одинаково обречённо – и Огняну защищал, и товарищей по каторге хоронил, и муху надоедливую ловкой, но безвольной рукой прихлопывал.

Дружинники, что прозябали на рудниках, были по большей мере одинаковыми – без причины тревожные, без повода взвинченные, они могли застыть посреди работы и в ужасе понять, что на плечах нет кольчуги, а у пояса – меча. Их глаза в панике метались по товарищам, по вершинам гор, не несущим никакой опасности. Их дыхание срывалось, и даже надзорщики не пускали в ход кнуты, отворачивались. Кошмары и внезапные, непрошенные, горячий волной накатывающие воспоминания молчаливо роднили ратников – не меньше, чем прежде роднила одна лепёшка на четверых.

Жихарь же был другим. Он не стонал от ночных кошмаров, как ненавидимая всей лачугой Решетовская. Только глаза открывал и в окно глядел. Ничего не помнил о войне. Будто умер давным-давно.

Огняна теперь до чертей боялась стать такой же – пустой, безвольной, не-живой. Она без конца пускала в ход острый язык и жилистые руки, вгрызалась в скудную жизнь на рудниках, будто злобная куница в хилое куриное горло. Склавины победили в войну, но война победила Жихаря. Огняну она победить не должна. Никогда не должна!

– Спят, – прошептал Жихарь полчаса спустя, когда дыхание каждого каторжанина в лачуге стало ровным и глубоким.

Решетовская, не поднимаясь на ноги, выкатилась за дверь в прохладную осеннюю ночь.

Молнии прожигали беззвучную темень, и обойти сонных вартовых сегодня ей было проще, нежели когда-либо. Два заговора берегли душегубку. Один – дабы дыхание её даже дикий зверь не услыхал, не то что идущий мимо во тьме вартовой, другой – дабы ведать молнию за миг до того, как она хлестнет по небу. Огняна куницей шмыгнула мимо дозора и беззвучно упала под стену кладовой, пережидая новую молнию. Отодвинула тяжелый камень, протиснулась в узкую щель. Убрала с дороги корзину с одуряюще пахнущим хлебом и ободрала в кровь пальцы, приваливая обратно камень.

Воровать из кладовых следовало осторожно, и потому в корзину с хлебом она даже не заглянула. Когда бы обнаружили пропажи, которые невозможно списать на крыс и мышей, стали бы искать виноватых. А что её искать, наглую душегубку с сильной волшбой, которую даже нездоровая земля рудников не слишком-то и притушила? Голодную тощую каторжанку, мелкую настолько, что без особого труда протискивалась в узкую щель? Третья лачуга от ручья, солома у северной стены, между насильником и той повитухой, что иголки нежеланным чадам в родничок втыкала!

Мешки с крупами и сусеки с мукой пахли теплом. В кромешной тьме Огня без труда нащупала пшено, наспех развязала мешок и отправила в рот целую горсть, не проронив ни зёрнышка. Из корзины репы она потянула одну небольшую, сунула под истрёпанную старую сорочку. Хрустеть здесь не стала – услышать могут. Два крохотных кусочка вяленого мяса Огняна сунула за щёки, будто леденцы. Жадно съела горсть квашеной капусты из открытой кадушки. И в поблекшей тьме увидела невозможное – поеденный мышами кусок хлеба. Огня немедленно упала на пол рядом с хлебом, покрошила ногтем надкусанный бок, чтобы было неотличимо от мышиной грызни, и всыпала в рот пахнущее помётом и шерстью крошки. Прожевала. Заставила себя остановиться. Тщательно отряхнулась, вернулась к лазу в стене. И только отодвинув камень, поняла – она просчиталась по времени. Сильно и жестоко. Над горами занимался рассвет, а, значит, на рудниках начиналось движение – вставали надзорщики, повара и кладовики – прозрачные волшебные твари, оберегавшие княжескую золотоносную жилу.