– Эт-то ещё что? – громоподобно рявкнула Младлена Дамировна. – Ты как прошла? Ты чьих будешь?

Красавица подмигнула неожиданно повеселевшему Елисею и приложила палец к губам. Младлена только хотела ухватить гостью, как та вдруг вся ссохлась, уменьшилась – поленица один воздух поймала. Девица меж тем встрепенулась – коса расплелась, обратилась в лохмы, сарафан истаял в воздухе клочьями тумана, черты лица растянулись и постарели.

– Тьфу, чередница! – в сердцах сплюнула Младлена. Чередниц, нечисть с болот да лесов, она недолюбливала – болотные да лесные в войну помогать не спешили, хотя могли, ох, как могли! Всякому молодцу умели так голову вскружить, что тот и дышать забудет.

– Ладно молодцев – очаровала, беспутная! Но как тебя девицы не остановили-то?

Чередница дребезжаще хихикнула и вынула из волос несколько сучков. В печку бросила – огонь загудел радостно.

– Зореславушка, касаточка моя, пропустила, – ухмыльнулась чередница и предупредительно вскинула руку с длинными грязными ногтями, когда глаза Младлены налились кровью.

– Свои, Младлена Дамировна, – подал голос Елисей Иванович. – Это Кошма, чередница из моего стана.

– Дай поговорить, касаточка, – прищурилась Кошма. – Шибко важное дело, шибко спорое. Ступай, голубушка, ступай, печка теста просит… Да ступай ты уже! Елисеюшка, дело важненькое, голубчик, – Кошма бросилась к столу, едва за недовольной Младленой закрылись двери. Выдохнула, заглянула княжичу в глаза.

– Живая, – сказала она, и голос все-таки зазвенел.

Елисей не понял её, сдвинул брови в немом вопросе. Кошма погладила его руки, попросила ласково:

– Пойдём, касатик, пойдём. Живая она.

Глинский затвердел лицом, спину выровнял.

– Меня Любомирушка прислал. Он бумаженьки видал, её бумаженьки в Трибунал передали. Со дня на день приговор вынесут.

Глинский подбородком повёл, не ответил. Кто-то взял её имя. Перепутали. Бывает.

– Ты слышишь меня, соколик? Пойдем, вызволять её надобно, из беды-неволи выручать. Чем-то таким нехорошим около Трибунала пахнет, паскудством пахнет, дружочек. Никого не пущают, всех дружинных прочь выставили, будто особливо злобную судить намереваются. Любомирушке, соколу ясному, и тому крылышки подсекли. Пойдём же, касатик, пойдем, милый. Слышишь меня?

Он слышал, но не понимал. Или не верил. Или боялся поверить. Взглядом по светлице заметал, понять пытаясь – спит, бредит?

Живая?..

Если это не она, он не справится.

– Да что же ты, голубочек, ну вставай же, – причитывала Кошма. – Жива наша Огнюшка. Елисей! Ты слышишь меня, касатик?

Услышав её имя, он встал, едва не уронив лавку. Почти ничего не видя, направился к выходу. Тишина, владевшая им с того самого дня на пепелище, лопнула и посыпалась звуками, запахами, чувствами. Оглушила. Сбила с толку. Повела за собой прочь.

Живая.

Душегубка Огняна Решетовская спала и во сне хотела есть. До тошноты, до боли в утробе. Голод мучил её постоянно – когда спала и когда бодрствовала, когда сортировала проклятое золото и когда собирала пальцем последние крупицы каши со стенок мятой оловянной миски. Голод проникал в беспокойные сны о тех, кого она убила и кого потеряла, делая эти сны ещё страшнее.

За последние два года она не ела досыта ни разу. Суровая военная зима в заснеженных лесах без огня и припасов яствами не баловала, два плена у ифритов и вовсе прошли в голоде. Даже когда перед самой победой раненую и истощённую Огняну освободили, вволю тоже не кормили, нельзя было. А победного пира для Решетовской так и не случилось. Зато случились золотые рудники.

Снедь на княжеских приисках давали исправно и по совести, исходя из того, какого весу каторжанин. Чуть меньше, нежели требовалось для сытости – полагалось, что так осужденные и ожидающие Трибунала работать будут лучше. Впроголодь-то золото и моется веселее, и сортируется быстрее. Вот только для отощавшей за долгий плен у ифритов Огняны Решетовской это значило бы верную гибель. Но погибать за здорово живёшь она не намеревалась. Огняна была душегубкой, а душегуб – воин особый, не зря о нем добрая слава проложена.