Огняна махнула короткими волосами, выглянула в темное окно – не видать ничего, только тополь в стекло ветками бьётся. Но окно широкое и открывается, и лететь вниз с шестого этажа долго, но насмерть ли – только засветло можно будет рассчитать. На притихшего попугая душегубка посмотрела почти что весело – и не придушить же птичку. А он явно волшебный, много видит, много знает, всё рассмотрит. Воробей от её взгляда заворчал, зашипел, повернулся к ведьме красным хвостом.

Огняна пнула под кровать свой наплечник, откинула с казённой койки одеяло и обмерла. На жиденькой застиранной простынке, будто так и надо, лежал наконечник душегубской стрелы.

Она быстро ухватила наконечник и так сильно сжала его в ладони, будто кто-то должен был отнять. Крутнулась вокруг себя, с жадной надеждой оглядывая облезлые стены каземата. Разжала ладонь и вгляделась в острый кусочек металла. Кованый по старинному обычаю четырехгранный наконечник был знаком ей каждым изгибом.

Никто, кроме них с Елисеем, не знал об этом условном знаке – «Выйди на улицу, я жду».

Не может быть. Не может быть, чтобы Елисей нашёл её в первый же вечер. Он не пришёл к ней в Трибунал, стало быть – мертв. Наконечник – это подлог. Ловушка. Способ сманить Решетовскую на улицу. Без особого витого колечка, что сохраняет волшбу в мире ненашей, ведьмак много слабее, его взять проще.

Леший знает, кому могла понадобиться осужденная душегубка. Войны заканчиваются, а жажда мести живет десятилетиями. Да, мало ли дружинников край родной боронили, но таких, как Решетовская, и вправду было мало. От её стрелы, да меча, да безжалостного ножа полегли сотни ифритов, и не для всякого гибель была такой, как подобает воину. Огняна видела немало врагов. Видела достаточно близко и долго, чтобы понимать – в безопасности она не будет уже никогда. Никто, по сути, никогда не бывает в безопасности, просто блажен, кто не ведает. Она же знала.

Решетовская сунула наконечник в карман неудобных узких джинсов. Он обжег кожу сквозь ткань, а холод под рёбрами разгладился и стал чуть терпимее. Нет, это не ловушка. Это Елисей. Он под пыткой никому не рассказал бы о том, как можно выманить Решетовскую. Это Елисей, он жив, и ему плевать, что нельзя быть рядом с осужденной под страхом Трибунала. Наставнику всегда было всё равно, когда дело касалось Огняны.

По ступенькам – непривычным, невысоким и очень скользким – Огняна почти бежала, натягивая на ходу казённую куртку. Грязные деревянные перила с десятью слоями краски, нанесенной поверх старых сколов, царапали ей ладонь, тапочки слетали с неловких ног. Огняна дважды упала, сильно ушибла колено и едва не сломала палец, пока, наконец, выскочила на плохо освещённое крыльцо. Завертела головой, отчаянно пытаясь понять, где может быть наставник.

– Огняна, – тихо позвал кто-то слева, и она бросилась на звук его голоса и его шагов, в тень огромных тополей, в каменные руки Елисея.

Глинский так спешил к ней, что не потрудился снять меч и переодеть кольчужную рубаху. Она немедленно оцарапала ухо о нагрудник, но всё равно прижалась к нему изо всех сил, не успев разглядеть лица, узнавая Елисея по запаху и голосу, по широким плечам, за которыми никогда не было страшно.

– Пришёл, – всхлипнула она в спаянные колечки холодной кольчуги.

– Живая… живая, мавка моя, ты живая, – его шепот сорвался на что-то судорожное.

Он всегда так звал её – за буйный нрав и за то, что встретил на большой дороге, как беспутную мавку.

Горячие губы прижались к встрепанной макушке, а руки обняли Огняну настолько сильно, что и орда ифритов не вырвала бы её сейчас из рук Елисея Ивановича. Холод под рёбрами душегубки потеплел ещё немного.