И тут дверь тихо звенит, и я оборачиваюсь. На пороге стоит парень. Высокий. Широкоплечий. Тёмные волосы чуть растрёпаны, тёмная футболка, рюкзак перекинут через одно плечо. Он смотрит на меня с лёгкой полуулыбкой, наклоняя голову набок.

– Эм… Привет, – тянет он лениво, словно ему здесь совершенно неинтересно. Голос низкий, с насмешливой интонацией. – Ты, наверное, Лилиан Холлоуэй?

Киваю, немного растерянно, но держусь прямо.

Он скользит по мне взглядом, чуть прищуриваясь, и ухмыляется.

– Кейси заболела, – говорит он небрежно. – А дядя Генри сказал, что тебе нужна помощь, и – та-да – вот он я. Приз за усердие недели.

Он не предлагает руку. Просто стоит, опираясь на дверной косяк, как будто это его магазин, а не мой.

– А ты кто вообще? – спрашиваю, нахмурившись.

– Николас Картрайт. Просто Ник, если тебе так легче. – Он усмехается, и эта ухмылка раздражающе самоуверенная. В ней есть нечто ленивое и насмешливое, как будто он постоянно играет в игру, правила которой известны только ему.

Я закатываю глаза.

– Отлично. Просто Ник. Заходи, «приз за усердие». Коробки сами себя не разберут.

Он неспешно заходит, не торопясь, всё ещё с этой дразнящей ухмылкой. Я чувствую, как он меня раздражает уже с первой секунды. Но сегодня и без него хлопот хватает. Просто поворачиваюсь к коробкам и начинаю разбирать первую, делая вид, что не обращаю на него внимания, хотя внутренне уже готовлюсь к долгому и очень непростому дню.

– Умеешь открывать коробки? – бросаю я, не скрывая раздражения, перехватывая нож.

Ник идёт по магазину, как будто каждый шаг причиняет ему физическую боль. Его вид – воплощение ленивого безразличия.

Он с шумом опускается на край стойки, оглядывает помещение так, будто всё здесь его лично оскорбляет, и медленно бросает:

– Я умею не умереть от скуки. Книжный магазин. Ты серьёзно?

– Да, серьёзно. Есть люди, которые любят читать, представляешь? – голос звучит звонко, на полтона выше. Сердце сжимается, как будто он только что обесценил что-то очень личное. Я чувствую, как внутри закипает – не гнев, нет. Обида. Слишком старая, чтобы быть новой, и слишком живая, чтобы не реагировать.

Он усмехается. Медленно. Губы чуть растягиваются, уголки приподнимаются, и на секунду его лицо становится почти красивым – если бы не эта ленца и снисходительность в глазах.

Он чуть наклоняет голову, будто разглядывая меня под другим углом:

– Ты, наверное, одна из тех, кто оставляет себе любимые цитаты в блокнотике с цветочками. Ждёшь, пока кто-то это прочтёт и скажет, какая ты глубокая.

Я резко оборачиваюсь, волосы падают мне на лицо, щекочут щёку, но я не откидываю их – я слишком занята тем, чтобы не взорваться.

– Ты всегда такой… мерзкий? Или это я вызвала у тебя особый прилив язвительности?

Он даже не моргает. Его зелёные глаза становятся холодными, как стекло.

– Просто ты слишком лёгкая цель. Слишком правильная. Как реклама «будь собой». Это раздражает.

В груди что-то сжимается. Я делаю вдох сквозь зубы.

– Если ты пришёл только чтобы плеваться цинизмом – дверь за тобой, – тихо говорю я, но голос мой звучит отчётливо, твёрдо. Меня трясёт внутри, но я держусь. Упрямо.

– Я здесь из-за дяди. Сам бы в жизни сюда не сунулся. – Он вдруг опускается на корточки перед коробкой с книгами, и этот жест – почти детский – странно не вяжется с его холодным тоном. – Он сказал: «иди помоги девушке в книжной лавке». И вот я здесь. Ничего личного.

Он берёт первую попавшуюся книгу. Скривив губы, как будто она пахнет чем-то отвратительным. Его пальцы – сильные, с коротко остриженными ногтями – вяло перелистывают страницы.