Доктор слегка наклоняет голову.

– Операция прошла успешно, но восстановление будет долгим. Первые сутки после вмешательства – самые критичные. Мы продолжаем мониторинг, чтобы исключить возможные аритмии, гипотонию или осложнения после инфаркта. Также начата антикоагулянтная терапия для предотвращения тромбообразования. Пока её состояние стабильное, но ей потребуется время, чтобы восстановиться.

Киваю, но слова про «критичные первые сутки» пронзают меня холодом. Смотрю на бабушку. Её лицо кажется ещё бледнее, веки дрожат, но медленно поднимаются. Глаза мутные, словно она видит сквозь туман.

– Лили… – её голос едва слышен, как шёпот.

– Я здесь, бабуль, – хватаю её за руку, чувствуя, какая она холодная. – Всё хорошо. Ты справилась.

Бабушка слабо улыбается, её взгляд ослабленный, но живой.

– Врач… сказал… что я теперь… с новым сердцем? – голос слабый, но в нём слышится знакомая ирония.

Доктор Сандерс позволяет себе легкую улыбку.

– Можно сказать и так, миссис Холлоуэй. Ваш новый клапан прослужит вам долгие годы, если вы будете следовать нашим рекомендациям.

Бабушка едва кивает, её веки снова начинают медленно закрываться.

– Лили… не уходи далеко…

– Я здесь, никуда не уйду, – говорю я, сжимая её руку крепче.

Доктор делает знак медсестре, и та начинает проверять показатели. Пульсометр на мониторе показывает ровный ритм сердца, давление стабильно, уровень кислорода в норме. Я наблюдаю за этим, будто от этого зависит моя жизнь.

– Мы будем контролировать её состояние каждые несколько часов, – говорит Сандерс. – Если будут изменения, мы сразу сообщим вам.

Киваю, не в силах ничего сказать. Грудь сжимает странная смесь облегчения и страха.

– Лили… – едва слышный шёпот срывается с губ бабули.

– Я здесь, – отвечаю, чуть наклоняясь к ней, чтобы она не тратила силы.

Она медленно моргает, словно стараясь сфокусировать взгляд.

– Ты… ты такая красивая… как твоя мама…

Сжимаю её руку крепче, чувствуя, как внутри что-то болезненно сжимается. Она часто вспоминает маму, особенно когда ослаблена болезнью или усталостью.

– Спасибо, бабушка, – тихо говорю я, глотая ком в горле.

– Генри… – вдруг шепчет она, едва слышно.

Вздрагиваю. Её веки снова опускаются, дыхание замедляется. Может, она просто бредит? Или действительно ждёт его?

Только успеваю подумать об этом, как дверь в палату медленно открывается. В проёме появляется высокий пожилой мужчина с аккуратно зачесанными назад седыми волосами. В его руках – корзина с цветами, аккуратно перевязанная лентой. Он стоит, как будто замерев, глядя прямо на кровать.

Его лицо изменяется в одно мгновение. Сначала лёгкое удивление, затем неверие, а после… что-то другое. Глаза блестят, губы чуть приоткрываются, будто он собирается что-то сказать, но слова застывают у него в горле.

– Элеонор… – его голос дрожит, как если бы он боялся разрушить этот момент одним неверным движением.

Смотрю на него и не понимаю, почему меня так удивляет его реакция. Они ведь старые друзья, верно? Но сейчас он смотрит на неё так, будто перед ним – целая жизнь, которую он потерял и внезапно нашёл снова. В его глазах – столько эмоций, что мне кажется, что воздух в комнате стал тяжелее.

Бабушка медленно открывает глаза, её зрачки мутные, но когда она видит его, на её лице появляется слабая, почти призрачная улыбка.

– Генри… – шёпот срывается с её губ.

Он делает шаг вперёд, потом ещё один, пока не оказывается у кровати. Он опускает корзину на тумбочку рядом с капельницей, а затем медленно, с осторожностью, берёт бабушку за другую руку, словно боится, что она исчезнет, если он прикоснётся слишком крепко.