Родители очень переживали, но как помочь, как облегчить его боль, не могли понять. А что уж говорить обо мне и моём любящем сердце, сжимавшимся каждый раз, когда я смотрела на него. Убитого горем, удручённого. С тенями, залёгшими под безжизненными, потухшими глазами.

Всё эти дни отец пытался пробиться к нему, словно, сквозь толщу возведённого вокруг саркофага. Но до сих пор не смог.

Я погрузилась в какой-то вакуум, затянутое полиэтиленом пустое пространство, где все, в большей степени, молчали. Или, в лучшем случае, вздыхали. Горько и тяжело.

Мама была вынуждена работать в прежнем режиме, а сейчас это - с раннего утра и до глубокой ночи. Отец же, не добившись от Виталия отклика, отправился со съёмочной группой на три дня в Сан-Франциско. Ну а мне было поручено присматривать за нашим безутешным соседом. 

Вот только как это сделать, если он никого и близко к себе не подпускал?

Эмбер, с которой мы не виделись почти полгода звонила каждый день и зазывала на различные рождественские мероприятия. Но каждый раз я отказывалась - не было желания. И сил, если честно, тоже. А сегодня я, всё-таки, согласилась. Не хотелось ещё больше обижать подругу, тем более, что собирались мы на ежегодный корабельный парад Marina Del Ray. Моё любимое рождественское развлечение.

Я была уже одной ногой в своём Ford Mustang, когда услышала это. Грохот, шум и звуки бьющегося стекла, а за ними - всплеск...

В считанные секунды преодолела расстояние до дома Виталия и, очутившись на заднем дворе, обмерла. Растрёпанным, разъярённый и такой осунувшийся, он кидал детские вещи прямо сквозь панорамные окна своей гостиной. И начал, по всей видимости, с детской кроватки, которая теперь плавно и размеренно погружалась на дно бассейна.

Если бы и его боль могла так же легко и плавно погрузиться в небытие, сойти на нет... Но в небытие погружался пока только он сам...

- Виталий! - бросилась я к нему, когда детская лошадка-качалка оказалась в его руках, готовящаяся повторить участь своей предшественницы. - Виталий! Остановитесь!

Не зная, что делать, я подлетела к нему и схватила за эту несчастную лошадь.

- Не нужно всё крушить. От этого лучше не станет! - сама не верила в свои слова. Кто знает, что сейчас для него лучше?

И, как ни странно, он её отпустил, а сам опустился на пол и, опершись спиной о диван, закрыл лицо руками.

Не решаясь что-то говорить, а уж тем более подходить к нему, просто начала собирать осколки стеклянной стены с мраморного пола.

- Чёрт! - всхлипнула я, когда осколок прочертил алую, длинную линию по тонкой коже ладони. И в следующую секунду до меня донёсся долгожданный, хрипловатый голос:

- Златочка! Ты порезалась?

Ещё пара секунд и он сидел напротив меня, вмиг стянув с себя футболку и приложив к месту пореза.

- Не страшно... - прошептала я, не зная, что делать, что говорить. Боясь только упустить эту тонкую нить, боясь, что он снова замолчит.

Я, переполненная рвущими душу переживаниями и чувствами, тихонько всхлипнула и тут же оказалась прижатой к его сильному, но так похудевшему за эти дни телу. Сдерживая поступающие рыдания, я медленно покачивалась в объятиях Виталия рядом с такими же размеренными, едва заметным покачиваниями детской лошадки.

Упругая сталь спины Виталия так приятно ласкала пальцы, переполняя меня каким-то неведомым, удивительным счастьем. Я сидела тихо, как мышка, боясь шелохнуться и спугнуть этот душевный момент. Гнала прочь подступавшие слёзы. Знала - здесь, при нём плакать никак нельзя. 
Терпи, Злата. Терпи... 
- Вы когда вообще в последний раз ели? - первой разомкнула объятия и поднялась на ноги.