Интерпретация С. Л. Франка, подчеркивавшая, что в фокусе обновленного правосудия находились именно личность и ее права, не была чем-то исключительным. То, что «начала личности» являлись основополагающими для архитектуры реформы, стало основным тезисом историографии реформированного суда уже в 1870‑х годах16. В целом эта историография заложила героико-ностальгический пафос в исследования Судебной реформы, сосредоточившись на описании правосудия как независимой от администрации судебной власти. Обширная литература состоит из эмпирических исследований отдельных институтов, профессиональных групп и деятелей судебной реформы, принимавших активное участие в ее осуществлении в разных регионах страны17. Все они едины в оценке реформы как большого модернизационного шага российского государства с опорой на стремительно развивающиеся профессиональные группы.

Анализ разработки судебного преобразования как противоречивого управленческого процесса дают монографии М. Г. Коротких, М. В. Немытиной, А. Д. Поповой, Р. Уортмана18. Они показали, как в процессе реформирования суда самодержавный принцип правления в России сосуществовал с почерпнутой из Западной Европы моделью государства-машины, действующей на основе четких правовых принципов. Поколение юристов-профессионалов, занявшее судейские должности в обновленных судах после Судебной реформы 1864 года, сталкивалось с традиционным противодействием администрации, продолжавшей считать себя проводником государевой воли.

Уортман первым ярко и убедительно показал, как этот конфликт развивался на фоне распространения культуры и образования. Он подчеркнул, что после убийства Александра II самодержавие свернуло диалог с обществом, симпатизировавшим либеральным западноевропейским образцам, и перешло к обороне и репрессиям. «Возвысив себя над законностью, оно ниспровергло то свое право на покорность подданных, на котором в конечном итоге зиждилась его власть», – несколько патетически заканчивает свой труд Уортман19 (курсив мой. – Т. Б.).

Если, как Франк, в качестве подданных представлять читающую публику с политическими амбициями, то этот вердикт, конечно, верен. Более того, он напрашивается сам собой, если смотреть на историю суда из конечной точки – если не из подвала Ипатьевского дома, где была расстреляна семья последнего императора, то со станции Дно, где Николай подписал отречение от престола. В этой книге мы попытаемся преодолеть финальность истории и посмотреть на реформу как на поддержанный просвещенной российской публикой грандиозный эксперимент с неочевидным финалом по наполнению суда «правотворящей силой». Такая перспектива поможет узнать, какие новые идеи и надежды подарили России «милость и правда» реформированного суда в 1864 году. Эти моральные20 понятия, приводимые в действие «совестью», которой дали слово в суде, открыли новые режимы высказывания о вине и невиновности, о частном и общем, о свободе и несвободе, о праве и обязанности. За высказываниями последовали кардинально новые по форме и содержанию судебные решения.

Было бы неправильно отрицать, что Судебная реформа, как и все реформы в императорской России вообще, должна была работать на укрепление «права самодержца на покорность подданных», как это сформулировал Уортман. Действительно, это право было отчетливо зафиксировано в Основных законах 1833 года и сохранилось в формулировке 1906 года (ст. 4) до Февральской революции 1917-го: