В приведенных словах Щегловитова проглядывает главное, что сделало будущую Судебную реформу возможной, – изменение представлений российской просвещенной публики о себе как о «деятелях», которые должны усовершенствовать государство. То, что Великие реформы не могли состояться без людей нового типа, – тема, которую уже давно разрабатывают исследователи. Начиная с масштабного библиографического труда под редакцией П. А. Зайончковского, создавшего основу для дальнейших разысканий У. Линкольна, Р. Уортмана, И. В. Ружицкой и других44, историки много сделали, чтобы изучить тип «просвещенного деятеля» на государственной службе середины XIX века. Чиновники нового типа стремились соотнести собственные нравственные идеалы и служебные обязанности.
Интересным образом этические приоритеты государственной службы стали значимой частью проекта «усиления законности» николаевского царствия. В чем заключалась внутренняя логика соединения морали и законности? Ответ на этот вопрос позволит нам понять движущую силу, подготовившую Судебную реформу в следующем царствовании. В ее поисках мы обратимся вначале к самим Сперанскому и Николаю I.
Государь и народ: образ гражданского законодательства
Из всего богатого наследия М. М. Сперанского, архитектора николаевской системы законности, необходимо выделить один малоизвестный рукописный документ45. Помощник Сперанского К. Г. Репинский, в фонде которого сохранилась эта записка, относил ее к ссыльным годам жизни своего патрона. Он осторожно предполагал, что «это были планы во время управления или Пензенской губерниею (1816–1818 г.), или Сибирью (1819–1821)»46. Записка-черновик оставалась обойденной вниманием исследователей из‑за ее незавершенности. Но именно черновой характер делает этот документ особенно интересным. В нем «золотое перо» русской бюрократии откровенно высказал тревожащие его мысли о ключевой проблеме государственного устройства Российской империи – о преобладании военного начала над гражданским, приказа над законом.
Прямота влиятельного сановника, возможно, была следствием крутого поворота в его жизни после внезапной опалы в 1812 году, связанной с подозрением в измене Отечеству. Отосланный из столицы сначала в Нижний Новгород, затем в Пензу, а потом в Сибирь, Сперанский обозревал свой опыт в высших сферах столичного управления и реалии окружавшей его провинциальной жизни и приходил к выводу, что
Россия есть и всегда была государство военное. Гражданские ее установления суть средства, а не цель ее бытия. Они не имеют самостоятельности ни в людях, ни в законах, ни в учреждениях, ни в воспитании, ни в образе мыслей. Начала ее управления всегда были совершенно военные. Все и всегда управлялось дневными (sic. – Т. Б.) приказами, хотя формы их были различны47.
По-видимому, говоря о первостепенном значении приказа в системе государственного управления, Сперанский имел в виду главным образом указы, которые играли в законодательной практике самодержавия очень важную роль48. По мнению Сперанского, военно-указное начало, полезное для развития молодых государств, могло стать и уже становилось вредным для зрелой государственности. Первый и самый большой вред он видел в проблеме «управляемости» офицеров и солдат, прошедших войну. Особенно опасным сановник считал влияние большой и продолжительной войны на офицеров. Сперанский обобщал эту опасность, называя ее «множеством притязаний, которые удовлетворить невозможно». С одной стороны, это были претензии на материальные блага и власть. Награждая и чествуя героев войны, государство не всем им могло обеспечить высокий статус в мирной жизни: