Я помню.

Помню, что уже через неделю бабушка перевела меня на дистанционное обучение в другую школу.

Йоля сказала бы тогда, что я сдалась.

Но тогда я ещё не знала Йолю.

Не знала Йолю настолько, чтобы читать теперь её «Записки о воронах».

Не знала, где её встретить. Не знала, как позвонить, куда ехать, как сказать.

Я ничего не знала.

Четырнадцать – это возраст взрыва.

И взрывается всё сразу, а главное – сердце.

Разрывается на тысячи маленьких сердец, которые кто-то неловкий топчет прямо у тебя на глазах.

А ты плачешь.

Без слёз.

За тот год я научилась плакать без слёз. Беззвучно. Совсем так, как учила Йоля. Так, чтоб не узнали, не услышали. Не сломали ещё больше.

Сначала нас было двенадцать.

Тех, у кого город жил в каждой клеточке тела.

Мы чувствовали, как город вползает в развалины замка вместе с темнотой. Крадучись, останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Вкрапливается по чуть-чуть, чтобы потом вдруг, осмелев, разрастись и наброситься, рыча и ворча от восторга победившего.

А я оглядываю похоронный зал.

Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падает прямо в воду (размазывает кровавое по щекам).

– Ну что же ты, маленькая? – оборачиваешься. – Что же ты, девочка? А может быть, ему не надо было умирать? Кажется, ты решаешь «да» или «нет».

И я ощущаю, как рассыпаюсь бисером прямо по воде. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идёт горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуёй, ныряю, ноги и руки – опять сплошной клубок – не чувствую.

Я говорила, знала, мы больше не будем прежними.

– Понимаешь, мы больше не будем прежними. Совсем никогда. Понимаешь?

На груди у Димки флаг.

На запястьях браслет. Так мы находим друг друга в толпе.

Или среди стен, баррикад, голосов, песен.

По браслетам.

По флажкам.

– Если бы ты был деревом, я вырезала бы твои инициалы у тебя на боку. И ты бы не почувствовал боли.

– Я бы почувствовал.

Ты пульсируешь между рукой и ладонью, провожаешь каждый сантиметр, каждую линию – запоминаешь? Протягиваешься вдоль лица, будто пересекаешь.

Я знаю, это сон.

В снах смешивается всё. Всё, что знаешь, всё, что любишь, всё, что ощущаешь.

Белые халаты смотрят на меня откуда-то свысока, поглядывают на мониторы и считают секунды.

Шесть километров проводов вдоль и поперёк моего неподвижного тела. Прозрачные ленты по стеклу. Выпорхну, вдыхая свежесть, хотя от солнца осталась всего лишь красная точка, устроюсь рядом, пожму горячую руку. И может быть, мне станет лучше.

– Скальпель!

Наверное, пришло время расставить все точки и запятые. Я обязательно нарисую картину и перережу запястье, ведь у каждого своё хобби, даже если оно кажется странным. Я не истеку кровью, я обязательно спасусь и отправлюсь на крышу. Опять возьму тряпку и вымою небо. Чтобы всё было без пятен и не осталось разводов.

Кто-то из двенадцати опять посмотрит на меня из глубины зеркала.

– Простая контузия!

Напудренное лицо мима.

– Снайпер c гвоздём в башке – это весело! – крикнет мне кто-то.

И боль, действительно, растворится где-то внутри меня. Застынет где-то под кожей и подберёт щупальца.

Я не знаю этого сна.

В туннелях сны пробираются в меня случайно.

Выглядывают из тёмных углов, хрустят битым стеклом под ногами.

– Чей это сон, а? – потяну за рукав Браги. – Кто вообще смотрит такие сны?

Упаду в подушки.

Почувствую Димку через простыни и одеяла.

И голос прозвучит эхом, наполнит звенящую пустоту запахом, движением и жестом. Отмахнётся от сигареты, отодвинет кофе, покружится на белеющем подоконнике.