– Почему мне не надо, чтобы ты летала? – засмеётся. – Нет ничего хуже бабочки или птицы. Летающий бродяга – вот невидаль!

– Почему? – шепчу. – Почему невидаль?

– Потому что люди всегда закрывают глаза заранее, так и не разглядев полёта. Увидят ведьму в небе – подумают, ворона!

Он тает прямо в вечернем тумане. Растворяется, сравнивается с мозаичными плитками, чеканит шаг где-то внутри площади.

А потом замирает, останавливаясь. Я вижу, как смотрит на меня.

– Да пошли вы все!

И позолоченная маска с птичьим клювом катится по лунной пыли прямо к моим ногам.

Теперь я знаю, чьи сны я буду смотреть долгими тёмными ночами.

Огонь в моих руках превращается в арбалет.

Огненные стрелы, огненный ветер, огненный дождь – это всё, чему я научилась в подземельях, где жила после Димки. (Или вместе с ним, ощущая его дыхание по ночам в холодных сырых стенах.)

Огонь рос внутри меня в одно время с одиночеством. Грел, прожигал насквозь, сжигал даже, иногда дотла, полностью, а иногда оставляя на ладонях руны.

Я училась читать их, как книгу. Училась чувствовать, ощущать, испытывать. Силу, слабость, волю, сущность.

Сквозь кожу я слушала мысли. Свои и чужие.

Слова, мысли расписывали кожу причудливыми узорами. Чем-то они были похожи на морозные узоры на окнах. Из той моей прошлой жизни, когда я ждала маму и пыталась разглядеть её сквозь морозные стёкла.

Теперь я ждала Димку. Не верила, что могла оставить его среди войны. Среди баррикад, взрывов, обломков.

Я искала выход. Но кротовые норы путали меня, водили за нос, проходы сливались в один длинный, почти бесконечный коридор. Я шла и оступалась. Стояла по колено в воде, слушала, как в груди стучало сердце, а там, за сырыми холодными стенами, звучали мысли. Слова. Фразы.

Свои и чужие. Незнакомые. На разных языках, которых я даже не знала.

Что могло быть с нами среди войны?

Когда тебе пятнадцать, ищешь не выход, а вход. Вход в жизнь, в мир, в эпоху.

Вход в то время, когда рассвет наступает сразу. Не брезжит, чуть приподнимаясь над морем, не дразнит, чуть вспыхивая где-то на самом краешке горизонта. А полыхает красным среди перины облаков. Проваливается на мягком, выглядывает тысячами лучей-глаз, пронизывает насквозь, как ветер, хватает за окоченевшие пальцы, разматывает шарф.

А ты всё время, в котором можно сказать:

– Хочешь, мы поживём вместе? Будем спать рядом, а сны будут сниться одинаковые. Или даже один сон на двоих, если захочешь? Купим вторую подушку. У меня есть весенние наволочки.

Надеешься на то, что можно молчать, расплываясь друг в друге и наполняя тела не собой, а ветром за окнами.

Думаешь, война – дождь, закончится же когда-нибудь.

Живёшь наступающей осенью или зимой. Мечтаешь о далёком море, о шуме набегающих волн.

Представляешь небо, облака в лужах.

Чувствуешь дыхание, считаешь звёзды, что раскинулись по коже сверкающим рисунком.

В шестнадцать всё ещё умеешь строить воздушные замки и тебе совершенно всё равно, что кто-то придёт и всё-всё разрушит.

Потому что есть Димка.

А с Димкой не страшно.

С Димкой в огонь и в воду. На те самые баррикады, под танк, под обломки, осколки.

– Мы больше не будем прежними! – говорю опять.

Я знаю, он слышит. Слышит сквозь серые сырые стены.

Йоля говорила, есть зелёная дверь.

На вид самая обычная, даже не поймёшь сразу, что она какая-то особенная.

Главное – увидеть её и рассмотреть на ней тысячи мерцающих глаз-огоньков. Отгадать, что это именно она. Та, что впустит тебя во что-то другое, особенное.

– Когда будет нужно, найди дверь, – говорила Йоля. – Найдёшь, и она всегда будет внутри тебя.