На Фоминой неделе отошла и матушка.

Тихо, гулко на кладбище, скрипят замёрзшие деревья − оплакивают обитателей.

Не замечал холода Фимка, не замечал густеющих сумерек, всё рассказывал и рассказывал о том, как работает у барина, о питомцах, что готовит к охоте, о Марусе, помощнице кухарки, что взята в усадьбу по сиротской доле, её голосе робком да очах ясных, что прячет при встрече.

Спора осенняя ночь, вот уже не сумерки, чёрный полог накрыл землю. А парень всё говорил и говорил, не замечая, как с соседней могилы поднялась тёмная тень, подошла к Фимке, опустилась рядом. Только сейчас парень заметил, что не один.

«Хозяин кладбища», − мелькнула догадка.

− Угадал сынок, − утробный голос, казалось, исходил вовсе не от этой фигуры, закутанной в какие-то лохмотья. − Вечер сегодня такой − мы к своим собираемся, а ты, я вижу, не торопишься в тепло.

Парень оглянулся − со всех концов к Хозяину стекались шаткие фигуры. Они переговаривались странными бесцветными голосами.

− Собрались? – Хозяин поднялся во весь свой немалый рост.

− Собрались Кощеюшко. Позволь идти.

− Идите, заждались вас уже.

− А как же ты? Неужели в такой день здесь останешься?

− Не могу, гость у нас, охранять надо, принять честь честью, − Хозяин хлопнул в ладоши и перед глазами Ефима возникли фигуры родителей. Бросился к ним парень, хотел обнять, да только руки сквозь них прошли.

− Не пугайся, родной, телесное тлен, мы другим живы, − матушка встала перед сыном.

− Матушка, батюшка, как я соскучился!

− Знаем, Фимушка, всё о тебе знаем, − услышал он голос отца. − Не только нынешнее, но и грядущее. Не успели мы при жизни благословить, так вот слушай наш зарок. Вымолили мы тебе суженую. Как вернёшься, проси у барина, чтобы сосватал за тебя Марусю, − то судьба твоя, сын. А как детки у вас пойдут, так счастье и старшему братцу будет.

− Батя, матушка…

− Ну, полно, полно, без того много увидел-то, − Хозяин опять хлопнул в ладоши, и внезапно все исчезли, лишь метель пела заунывную песню, да чёрная ворона сидела на кресте.

Второй год пошёл, как сгинул Захарка, второй год, а Матрёнка каждый вечер за околицу бегает. Сядет на поваленное дерево, смотрит немигающим взглядом в темнеющую даль да сухими губами молитву творит. Первое время таилась от старшей снохи Нюшки − уж больно строга, а к исходу второго месяца и таиться перестала. Что ей крики Нюшкины, что укоры её Митяя. Пусть себе. Только эти недолгие минуты и питали надеждой сердце Матрёны: не пропал суженый, ходит где-то по свету, смотрит на пушистые звёзды, может, и её, горемычную, вспоминает. Молится бабонька, а потом вдруг застынет, поднимет голову да начинает просить: «Ветрушко-батюшко, донеси до милого дух мой, пусть согреет его в ночи холодной, нашепчи ему, что жду».

Нюшка над сношенницей посмеивается: «Нашла о ком тужить. Иль счастливой в замужестве была? Все знают, что привязать мужика не сумела, по бабам будто холостой бегал. А и пропал как − от Лушки-солдатки возвращался. Только вот ртов наплодил, вся подмога».

Конец ознакомительного фрагмента.