Никудышный Фимка парень, никудышный, Марфушка Емелина врать не будет. С тех пор как схоронили родителей, всё зудит и зудит Марфушка: к мужицкому делу совсем несподручный, всё бы ему по лесам и оврагам шастать да с удочкой на берегу прохлаждаться, а Ванька Емелин, братец его, один лямку тянет. Мол, сами тут управимся, невелика подмога, а Фимку надо в батраки определять, только рот лишний в избе – работы не видно, а ест за семерых. Ванька жену увещевает − не может он единственного братца из дома гнать, зарок матушке перед её кончиной давал и прикрикнет в сердцах, а баба своё гнёт. Совсем житья не стало от молодой хозяйки.

По весне собрал Ефимка скарб нехитрый в узелок, помолился на дорожку да отправился к помещику работы просить. И не прогадал. Барин молодой больно охоч до забав мужских был, одних собак для охоты целая псарня. А Фимка сызмальства к собакам особый подход имел, только свистнет − самая лютая к нему ластится. А уж науке собачьей лучше него никто обучить не мог. Обрадовался барин такому работнику, положил ему жалованье, харчи из людской. Прижился парень. И то − характером незлобивый, услужливый, до девок не охоч.

До самой Казанской в родной деревне не показывался, а перед Дмитриевской субботой[3] тоска на Фимку напала, захотелось в последнюю родительскую помянуть честь по чести. Отпросился он у барина на несколько дней, завязал жалованье в узелок, а тут как раз в пятницу и оказия подвернулась – Кривой Михайло от барской усадьбы в родную деревню торопился.

Всю дорогу, слушая скрип колёс по первому снегу, думал Фимка о том, как встретит его родной брат со своей Марфушкой. Михайло всё рассказывал и рассказывал о свадьбах деревенских, похоронах, об урожае, о том, как управились с молотьбой, а Фимка слушал и не слышал – разглядывал следы на припорошённой земле, и чудилось ему, что доедет сейчас, а у ворот его батька встречает, в избе пахнет матушкиными пирогами, и Ванька молодой, неженатый ружьишко для охоты снаряжает. И так сжалось в груди от таких видений, так перехватило дыхание, что парень не выдержал, спрыгнул с телеги, поклонился Михайле и отправился пешком. Идти-то совсем немного оставалось − вот и кладбище деревенское, крестами заросшее. Ноги сами к нему повернули.

Пустынно на узких тропках, мрачно. Это завтра наполнится кладбище деревенскими посетителями с подношениями. Как панихиду отслужат, помянут кто чем может да по домам за столы отправятся − не Радоница, не засидишься. В этом году на Дмитриевскую и снежок лег, значит и Светлая неделя со снегом будет – примета верная.

Могилки родительские в самом дальнем конце темнели крестами, калиточкой на ветру хлопали, будто встречали сына. Подправил Фимка батькин крест, травку летнюю собрал, стряхнул снежок с лавочки, что сам смастерил, присел.

Рано ушли батька с мамкой, рано. Прошлым летом занедужил отец в самый сенокос, но держался, выходил с косой. А как закончили, так и слёг, в Успение схоронили. Матушка потемнела, пожухла осенним листом, тайком слёзы утирала да на Фимку поглядывала, жалела очень. Марфушка после смерти батьки хозяйство к рукам прибирать стала, не скрывая норова − где на матку прикрикнет, где Фимку обругает.

В первую неделю Великого поста слегла и матушка. Не стонала, не плакала, лишь с грустью смотрела на сыновей. Как-то подозвала к себе Ефима и зашептала быстро-быстро, оглядываясь на дверь, закрывшуюся за снохой: «Уйду я к батьке скоро, Фимушка, нет мне без него жизни, будто свои силы в его могилке зарыла. Не печалься, нам вместе хорошо будет. Вот только за вас, сынков наших, грудь ноет. Ванюшке уж больно строптивая жена досталась. Строптивая да бездетная. Третий год как обвенчались, а всё пустая, видно, не даёт Господь за грехи-то. И тебя обвенчать не успели, молод ты, сынка. Уж коль мы с батькой судьбу твою не справили, так ты сам не плошай. Есть ли девица по сердцу? Что головой качаешь? Не нашёл ещё? Эх, дитятко. От советов людских не беги, слушай старших, они помогут, на Ваньку надежда плохая − он бабьим умом думает. Живи по божьему закону, по совести, душу свою слушай, она правильный путь подскажет».