Свадьбу сыграли под аркой из роз. Лиза была в платье, сшитом из кусков старых картин – каждый лоскут рассказывал их историю: синяя река, крылья, спирали. Марк, в рубашке с вышитыми эхинацеями, дрожащей рукой надел ей на палец второе кольцо – серебряное, с гравировкой «Корни и крылья».

Гости – несколько друзей из художественной коммуны Лизы и коллеги Марка из мастерской керамики – танцевали под гитару, чьи струны звенели в такт сверчкам. Когда стемнело, они с Лизой выпустили в небо фонарики, сделанные из бумаги с их старыми эскизами.

– Для Давида, – сказал Марк, наблюдая, как огонёк растворяется в звёздах.

– И для мамы, – добавила Лиза, сжимая его руку.

Ночью, когда гости разошлись, они остались на заводе. Агат, теперь окружённый гирляндами, благоухал, смешивая аромат с запахом дыма от костра. Лиза прижалась к Марку, слушая, как он напевает мелодию, которую она когда-то учила его.

– Знаешь, я сегодня нашла кое-что, – она достала из кармана смятый тест. Две полоски светились в темноте, как маячки.

Марк застыл. Воздух сгустился, как в далёком июне, но на этот раз не от боли – от переполнявшего сердце восторга.

– Мы… это…

– Агат будет старшим братом, – Лиза рассмеялась, смахивая слёзы.

Он прижал ладонь к её животу, всё ещё плоскому, но уже священному. Под пальцами билось будущее – хрупкое, как росток, и сильное, как любовь, прошедшая сквозь толщу бетона.

– Я обещаю… – голос Марка сорвался.

– Знаю, – Лиза прикрыла его губы своими. – Ты уже сдержал все обещания.

Через месяц они нашли новый росток у подножия Агата – крошечный, с листьями, похожими на звёзды. Лиза назвала его Алисой.

– В честь мамы? – спросил Марк, поливая растение из леечки, которую они хранили как реликвию.

– В честь нас. – Она положила его руку на свой живот. – Алиса – значит «благородная». А ещё… это анаграмма слова «сила».

Он рассмеялся, обнимая её. Воздух пах дождём, краской и бесконечностью.

Санкт-Петербург встретил их дождём. Не тем яростным ливнем, что вымывает дороги, а мелким, назойливым, словно сеть из серебряных нитей. Марк стоял на перроне Московского вокзала, прижимая к груди картонную коробку с Агатом. Растение, укутанное в плёнку, походило на ребёнка в коконе. Лиза, держа за руку двухлетнюю Алису, смотрела на небо, где купола Казанского собора терялись в тумане.

– Здесь даже дождь красивый, – прошептала она, подставляя ладонь под капли. – Как акварель, размытая временем.

Алиса потянулась к луже, отражавшей фонари, но Марк подхватил её на руки.

– Поехали, – сказал он, стараясь звучать уверенно. – Наш дом ждёт.

Квартира на Петроградской оказалась крошечной, с окнами во двор-колодец. Но Лиза уже рисовала в воздухе планы:

– Здесь поставим мольберт… А тут – твой гончарный круг… Алиса будет спать за ширмой, пока мы…

– Лиза, – Марк осторожно поставил Агата на подоконник. – Мы не на заводе. Здесь даже вентиляция не работает.

Она замолчала, обнимая себя за плечи. В её взгляде мелькнуло что-то знакомое – страх, который они оба считали похороненным. Санкт-Петербург, с его громадой камня и воды, вдруг показался чужим.

– Папа, смотри! – Алиса тыкала пальцем в стену, где трещина в штукатурке образовывала силуэт, похожий на крыло.

– Видишь? – Лиза присела рядом с дочерью, доставая из сумки мелок. – Это ангел. Давай его раскрасим.

Марк отвернулся. В горле стоял ком – не от грусти, а от стыда. Они продали завод, чтобы оплатить переезд. Предали ли они память Давида?

Первые недели стали чередой теней. Марк обивал пороги мастерских, предлагая керамику с эхинацеями – но в городе Фаберже и фарфора его грубые изделия казались архаичными. Лиза, с животиком, округлившимся к пятому месяцу второй беременности, пыталась писать этюды на набережной, но ветер с Невы рвал бумагу. Даже Агат чахнул, сбрасывая листья в такт их настроению.