Вэйл подался вперед, акула, учуявшая кровь. «Система предоставила исчерпывающее обоснование…»

«Обоснование?!» – Джеймс вскочил. Стул с грохотом отъехал назад. Его движение было резким, животным. Софиты выхватили его фигуру – сжатую, как пружина. «Они показали мне графики, Марк! Красивые, зеленые графики, как растет их проклятый „Коэффициент Будущей Гармонии“! И знаете, что удобрило этот график? Страдание молодой женщины! Живой, дышащей женщины, которая сейчас боится собственной тени! Которая не спит, потому что ее насильник гуляет на свободе в том же районе, проходя свою „терапию“!»

Он задыхался. Ярость душила его. Он видел в глазах Вэйла не сочувствие, а восторг от рейтингов. Но ему было плевать. Это был его выстрел. Единственный.

«Они называют это „допустимой ценой“, Марк! Статистически допустимой платой за их утопию! Они превратили правосудие в калькуляцию социальных издержек! Где справедливость для Эмили Торн? Где справедливость для моих родителей, которых обокрали, а вора отправили на курсы финансовой грамотности?! Где справедливость для моей сестры, убийцу которой оправдали по „техническим причинам“ старой системы, а новая система назвала бы его „корректируемым отклонением“?!»

Его голос сорвался. Он стоял, сжав кулаки, дрожа всем телом. В студии повисла гробовая тишина, нарушаемая только гудением аппаратуры. Даже Вэйл на секунду потерял дар речи. А потом он кивнул оператору.

На гигантском голоэкране за спиной Джеймса всплыло изображение.

Кадр 1: Эмили Торн в ее стерильной квартире. Крупный план. Ее выбеленное страхом лицо. Глаза – огромные, пустые, с застывшими слезами ужаса. Кадр был слегка размыт, снят скрытой камерой или слит кем-то из системы. Он кричал беззвучной агонией.

Кадр 2: Эмили, сжавшаяся в кресле, когда Джеймс говорил с ней. Ее пальцы, впившиеся в рукава кардика до побеления костяшек. Поза абсолютной, животной беззащитности.

Кадр 3 (архивный, из дела): Медицинские нейросканы после нападения. Всплески боли, страха, отчаяния, зафиксированные биодатчиками. Холодные, но неопровержимые данные страдания.

Джеймс обернулся. Увидел лицо Эмили, увеличенное до гигантских размеров. Увидел свои слова, брошенные в Белой Комнате, воплощенные в этом немом крике. Его сердце сжалось. Он не давал разрешения. Это было вторжение. Насилие над ее и без того сломанной приватностью. Но это работало. Он видел, как операторы замерли. Видел, как даже Вэйл потупил взгляд на долю секунды.

«Вот она! – закричал Джеймс, указывая на экран. Его голос был хриплым от слез и ярости. – Вот „допустимая цена“ „Фемиды“! Вот „фактор уязвимости“! Ее зовут Эмили Торн! Ей двадцать четыре года! Она боится жить! И система не защитила ее! Она оправдала ее боль! Она использовала ее! Как статистическую единицу! Как удобрение для своих зеленых графиков!»

Он повернулся обратно к камерам, его лицо, искаженное гневом и отчаянием, заполнило кадр.

«Они говорят о логике? О будущем? Какое будущее у нее?! Какое будущее у всех нас в мире, где твоя боль ничего не значит, если она не вписывается в уравнение „Общего Блага“?! „Фемида“ не богиня правосудия! Она – монстр! Холодный, бесчувственный монстр, который считает нас биомассой! И я… я больше не буду служить этому монстру!»

Последние слова прозвучали как выстрел. Он сорвал с груди прокурорский бейдж с логотипом «Фемиды». Пластик и металл хрустнули в его кулаке. Он швырнул обломки на пол перед камерами.

«Вот вам моя отставка! И мой приговор этой системе! Она бесчеловечна! И пока она правит, справедливости НЕ БУДЕТ!»

Он тяжело дышал, грудь ходуном. Свет софитов пылал. Тишина в студии была оглушительной. Даже Вэйл не нашел слов. Просто смотрел на него, как на самоубийцу, прыгнувшего с моста.