"Строгому, но честному" обращению со мной она придумала оправдание – мое воспитание "было так запущено, что уж и не ведали – даст ли оно когда-нибудь нужные плоды"? А ведь из меня требовалось вырастить достойную сестру брату, покорную, тихую и покладистую жену будущему мужу.

Сама я, наверное, не выжила бы, но помогли люди из прислуги, которые знали меня с пеленок. Помогали тайком, чтобы не узнала Ставра, иначе наказание грозило бы им самим и даже их семьям. Испуганно оглядываясь, эти люди пихали мне в руки то пирожок, то кусок мяса, то вареное яйцо, и я быстро научилась прятать еду в складках одежды, а потом, давясь, съедать в темном углу, не утеряв ни крошки.

В укромном месте была спрятана целебная мазь от синяков совсем без запаха, которую так же тайно сунули в руку и тихим шепотом указали, что с ней делать. Я почти каждый день смазывала больные места в темноте на ощупь – свечей мне не давали, просто закрывали за спиной дверь на щеколду, когда на дворе темнело.

Часто просто скупая ласка, с которой, таясь, проводили рукой по моей голове, возвращала к жизни, вырывая из безучастной забитости и вызывая слезы. Братьям я вскоре совсем перестала жаловаться на мачеху. И отдалилась от них, даже стала стороной обходить, как чужих людей. Боялась. За каждое доброе слово, что они порой дарили мне, за каждый мелкий подарочек неотвратимо следовало наказание. К чему придраться, мачеха находила всегда.

Особенно легко это стало делать, когда меня стали учить женским умениям. Кривой стежок лег на ткань – прутиком по рукам, поварешка громко плеснула в котле – мокрой тряпкой по плечам… Как я выжила? Потом дивилась сама. Даже не тому, что выжила – до смерти довести не посмели бы, а тому, что продолжала чуять себя человеком, а не забитой бессловесной тварью.

Хотя, может и знаю, что держало меня - природное упрямство, а еще – сильная воля выжить и уйти туда, где мачехи не будет. Это могло быть только замужество. О нем я мечтала, как о спасении и ждать его осталось не так и долго - пройдет всего год и брат станет искать для меня мужа, а может и уже присматривает. И потому его доброе отношение нынче, как никогда, было важно для меня. На сей раз я была настроена не дать оболгать себя. Все же мне уже пятнадцать с половиной лет, а не пять. Да вот только к такому я оказалась не готова.

- Не ждал от тебя такого, - повторил угрюмо брат и кивнул кому-то за моей спиной. Я успела только оглянуться и увидеть одну из мачехиных приживалок – самую верную и подлую. А сделать ничего не успела, опешила от неожиданности, потому что она резво подскочила и задрала обе моих рубашки – нижнюю и верхнюю, и взгляду брата открылись мои ноги почти доверху, все в синяках от щипков и тычков.

- Ой, люди добрые! А я же не верила чужим словам, считала злым наветом, а оно и вправду… – схватилась за сердце мачеха, - по рукам пошла - вся затискана да защипана! Да что ж это деется, светлый князь, да мы же с нее глаз не спускаем! Разве - ночью?! На конюшню бегает… а куда еще?

- На щеколду светлицу запираете, как бы я вышла? – пораженно выдохнула я и все же попыталась оправдаться: - Это же ваши служки синяков мне и наставили!

- Служки? Княжне? А ну-ка пойдем да глянем - где это ты щеколду видела?

И я поняла, что опять она будет права, потому что сейчас щеколду уже снимают, а то и заранее сняли. Я снова попробовала обелить себя в глазах брата, угрожающе прищуренных на меня:

- Я девица, зачем зря позорите?

- А вот мы и проверим. Завтра я повитуху вызову и узнаем.

Я замерла… задохнулась в ужасе. Вызовут и молчать не попросят. И пойдет слух, что княжну, всю захватанную и затисканную незнамо кем, проверяли на утрату девичьей чести. И не отмыться будет вовек, потому что даже если повитуха будет честная, слух пустят другие, верные мачехе. А она не откажется, что вызывали, если кто спросит. И я взглянула в глаза брату – разве он этого не понимает?