Полицмейстер резко сложил письмо, сунул его ей в руки и, не сказав ни слова, развернулся к выходу. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что одна из свечей у гроба погасла.

В наступившей тишине мадам Леруа медленно подняла веер к губам, скрывая улыбку. Анастасия, стоявшая в тени, видела, как её пальцы сжимают письмо – теперь уже намеренно. Потому что это была не просто бумага. Это была власть.

Где-то наверху плакала одна из девушек. Но это не имело значения. Через час гроб вынесут.

Прошло пару дней и уже никто не вспоминал о Мари. Как будто её и не было.

Анастасия, перебирая утренние газеты, вдруг застыла – на странице светского хроники мелькнуло знакомое имя. «Юный князь празднует пятилетие…»

Рука дрогнула.

Брат.

Теперь он – наследник. А она – призрак, стертый из семейной истории.

Мадам Леруа, наблюдая за ней, мягко положила руку на плечо.

– Дорогая, ты теперь здесь. И у нас с тобой… большие планы.

Анастасия медленно сжала газету. И поняла, что для неё, как и для Мари, обратного пути тоже нет.

Тени от канделябров дрожали на стенах, обтянутых штофом, когда Анастасия сидела, сжимая в руках холодную фарфоровую чашку. Чай давно остыл, но она не замечала этого – её мысли метались, как испуганные птицы за решёткой.

Мадам Леруа подошла к окну, её профиль чётко вырисовывался на фоне ночного города.

– Ты думаешь, ты одна такая? – её голос прозвучал неожиданно мягко, почти матерински.

Она повернулась, и в её обычно холодных глазах Анастасия увидела что-то новое – живую боль, вывернутую наизнанку, как старый шов.

– Моя мать носила фамилию князей Оболенских, – начала она, и каждое слово падало, как камень в тихую воду. – А отец… был конюхом. Простой мужик с мозолистыми руками и запахом сена в складках одежды.

Анастасия замерла. В этих словах была такая горечь, что воздух между ними стал густым, как сироп.

– Родили меня в глухой деревне под Тверью. Мать прятала живот под корсетом до последнего… А когда я появилась на свет – нас выбросили, как падаль.

Мадам Леруа провела пальцем по подоконнику, оставляя след в пыли.

– Мы выживали. Мать стирала бельё у купчих, а я… я собирала объедки на рынке. Пока в один день она не легла спать – и не проснулась. Мне было десять.

В горле Анастасии встал ком. Она видела перед собой не властную хозяйку элитного борделя, а ту девочку – грязную, голодную, стоящую над остывающим телом матери.

– Потом был дом на Сенной… Тот, куда попадают те, кому некуда больше идти. Её голос дрогнул, но тут же окреп. – Ты знаешь, что значит быть проданной в двенадцать лет?

Анастасия не нашлась что ответить.

– Но я выбралась.

Мадам Леруа внезапно улыбнулась, и в этой улыбке было что-то хищное.

– Каждую ночь, каждую минуту унижений я копила – деньги, знания, связи. И когда мой первый клиент задохнулся у меня на груди от апоплексического удара… я не вызвала врача. Пока он остывал, я обыскала его бумажник.

Она подошла ближе, и её парфюм – дорогой, с нотками апельсина и гвоздики – вдруг показался Анастасии маской, скрывающей запах той давней нищеты.

– Ты спрашиваешь себя, что делать дальше?

Мадам Леруа положила руку на её плечо.

– Выживай. Пока не сможешь диктовать условия самой. А потом… отомсти всем, кто считал тебя грязью.

За окном прокричала сова. Где-то в доме пробили часы. Анастасия вдруг поняла – перед ней не просто история. Это было зеркало. И её собственное отражение в нём больше не было прежним.

Анастасия училась усердно.

Она впитывала знания, как высохшая земля – дождь. Каждое движение, каждое слово, каждый взгляд – всё должно было быть идеальным. Она наблюдала за старшими девушками, за клиентами, за самой мадам Леруа, которая умела обвораживать мужчин одним лишь поворотом запястья.