Княжна из пепла Марина Болконская
Из дневника Анастасии, 1826 г.
«Они думали, я сгорю. Но я научилась летать»
Тишина.
Только часы где-то тикают, отсчитывая последние секунды чьей-то забытой жизни. Стиснув зубы, я смотрю на бледное лицо мертвой девушки. Руки в крови, но это не её кровь. Это кровь невинности, которую здесь все продали. Или у кого-то её украли.
Смотрите… просто смотрите.
Она даже в смерти красива. Шестнадцать – и уже мертва. Шестнадцать – а её уже нет. Шестнадцать – а её имя забудут к утру.
На миг остановилось время. Глаза безучастны, пальцы дрожат, сжимая окровавленную ткань.
Он даже не запомнит, как её звали. Потому что для него она – просто очередная. Как я. Как все мы. Выпил, насладился, ударил – ушел. А завтра его карета проедет мимо этого дома, и он даже не вспомнит, что здесь лежит её тело.
Я бью кулаком в зеркало. Стекло трескается, и мое отражение распадается на осколки. В них – обрывки другой жизни.
Белое платье с голубыми лентами…
Сад, наполненный ароматом сирени…
Мамины руки, теплые от солнца…
Теперь мои руки помнят иные ласки – те, что оставляют синяки подкружевом перчаток.
Я думала, что дворянская кровь – это привилегия, а не проклятие.
Мать предательски умерла. Пришла мачеха. Пришел новый порядок. А потом пришел он – отец, для которого я стала… обузой. Дорогой, но ненужной вещью.
Он назвал меня слабой! – горькая усмешка рвёт мне горло. – Да, именно так, подписывая бумаги о моей продаже в дом мадам Леруа.
Труп на полу будто шевелится – нет, это лишь моя тень дрогнула. За окном проезжает карета, и на мгновение мне кажется, что я вижу там себя – ту, прежнюю, с бантами в волосах и глупой улыбкой.
Я накрываю лицо девушки кружевным шарфом. Алые пятна медленно расползаются по белой ткани.
– Прости, – шепчу я, ощущая, как что-то горячее катится по щеке. – Но я отомщу за нас обеих.
Где-то в городе бьют колокола. Где-то смеется мой отец. А в разбитом зеркале теперь две меня:
Та, что умерла в шестнадцать.
И та, что осталась, чтобы хоронить других.
А знаешь, что самое смешное? Если завтра я окажусь на её месте… меня тоже вынесут тихо. Тоже закопают глубоко. Тоже забудут быстро.
Я взглянула в окно – там, за стеклом, Петербург переливается позолотой куполов и витрин, холодным блеском, что обжигает глаза, но не греет душу.
Но я… я не хочу быть забытой.
Тихий шёпот застрял в горле комом. Я отвела взгляд от бездыханного тела, но образ мертвой девушки будто прилип к векам.
Мы все здесь – уже мертвые. Просто некоторые ещё дышат.
Где-то в глубине памяти всплыл смех – звонкий, детский, её собственный. Такой далёкий, будто принадлежал совсем другому человеку. Другой жизни.
–…будто и не моей.
Часть первая. Падение (гл. 1–8)
Глава 1. Петербург, 1815 год
Мамин смех звенел, как хрустальный колокольчик, разбивающийся об колонны зимнего особняка.
– Лови, Настенька!
Княгиня Зарина подбросила в морозный воздух горсть снежинок – жемчужных, как слезинки ангела над застывшей Невой. Пятилетняя Анастасия, задрав пухлые ручки в кружевных варежках, кружилась в этом серебристом вихре, и каждая снежинка, опускаясь на её золотистые кудри, казалась бриллиантовой звёздочкой, вплетающейся в живую корону зимы.
– Мама, я принцесса?
– Нет, солнышко моё, – мать опустилась на колени, обняв дочь. Ее голубые глаза блестели, как брызги садовых фонтанов, на солнце. – Ты лучше принцессы. Ты – моё единственное счастье.
За последним словом повисла странная пауза.
Княгиня подняла глаза. На втором этаже, за мутным стеклом, застыла высокая, худощавая тень. Их взгляды встретились на мгновение – и мать Анастасии резко отвернулась, будто обожглась.
Князь Арсений стоя у окна наблюдая, как жена и дочь кружатся в снежном хороводе. Перчатка беспокойно переходила из руки в руку. Как будто он пытался найти ей правильное место. Длинные пальцы с безупречным маникюром машинально поправили очки на тонком носу.
Смех Анастасии долетал приглушённо, словно из другого измерения. «Слишком громко». Князь сжал в руке перчатку, как удав – ветку.
Тяжёлый вздох. Он закрыл глаза – лишь бы не видеть, как они счастливы.
Когда веки поднялись, на лацкане тёмно-синего сюртука уже таяла снежинка. Он смахнул её резким движением – будто стряхивал паутину, внезапно опутавшую его.
– Ваше сиятельство, – за спиной закашлял управляющий. – Госпожа Эйхлер прибыла.
Арсений не повернулся. В отражении окна он видел, как его жена подбрасывает в воздух снег, и этот жест – широкий, свободный – вызвал в нём странное ощущение. «Как будто она сеет что-то. Что прорастёт без моего разрешения».
– Пусть подождёт в голубой гостиной, – сказал он ровным голосом, но челюсть свело так, что в висках застучало.
Управляющий поклонился и вышел. Арсений остался один с этим видением за стеклом: его дочь, вся в кружевах и мехах, ловила падающий снег. «Её пальцы ещё не знают, как больно обжигает холод. Как лёд режет кожу. Как снег, который кажется таким чистым, всегда тает в грязь».
Он резко развернулся и потянул за шнур звонка. Когда лакей появился, князь сказал всего два слова:
– Оранжерею закрыть.
Глаза слуги расширились – в оранжерее было минус пятнадцать, а на княгине только лёгкая шаль… Но спорить с Зариным не смел никто.
Перед тем как выйти, Арсений взглянул в зеркало: его лицо было совершенно спокойным. Только в уголках губ пряталась тонкая складка – та самая, что появлялась, когда он слышал, как кто-то называет его дочь «счастливым ребёнком».
«Счастье – это дисциплина», – думал он, поправляя перстень с фамильным гербом. «А дисциплина начинается с холода».
– Мама, а папа почему не играет?
Княгиня на мгновение замерла. Ее пальцы, только что такие теплые на плечах дочери, вдруг стали холодными.
– Папа… очень занят, золотце. Он охраняет наше царство.
– Как дракон? – Анастасия захихикала, представляя важного отца с огнедышащей пастью.
Мать странно вздрогнула:
– Да, моя умница. Именно как дракон.
В этот момент из дома донесся звон разбитого стекла. Княгиня резко обернулась. На террасе стояла горничная с пустым подносом – разлитый чай растекался по мрамору кровавым пятном.
– Простите, ваше сиятельство… – девушка дрожала. – Я…
– Ничего, Дуняша, – голос княгини вдруг стал очень тихим. – Принесите новый сервиз. Гостя надо встречать… достойно.
Она крепче сжала руку дочери, и Анастасия почувствовала – мамино сердце бьется так быстро, будто хочет выпрыгнуть из груди.
– Мама, тебе больно?
– Нет, родная. Просто… – она наклонилась, прижавшись губами к детскому лбу, и вдруг почувствовала, как в висках застучало, а перед глазами поплыли тёмные круги.
Три капли крови упали на снег.
Анастасия не сразу поняла, откуда они взялись – алые, почти черные на фоне белизны. Потом увидела: мать прижала к лицу платок, и сквозь тонкое полотно проступало багровое пятно.
– Мама?
– Ничего, солнышко, – княгиня Зарина улыбнулась, но губы дрожали. – Просто… зимний воздух слишком резкий.
Она протянула дочери розу – последнюю в саду, с обледеневшими лепестками. Анастасия потянулась за цветком, но мать вдруг вскрикнула, схватилась за живот и рухнула на колени.
– Мама!
Кровь хлынула из носа, изо рта, заливая кружевной воротник. Снег вокруг почернел.
– Арсений! – закричала княгиня, но муж, стоявший на крыльце, не шелохнулся.
Только когда судороги скрутили тело жены, он медленно спустился по ступеням, поправил перчатку и холодно бросил лакею:
– Уберите это.
Анастасия поняла слово «это».
Она рванулась к матери, но отец схватил ее за плечо.
– Не трогай. Ты запачкаешься.
В тот момент, когда слуги уносили окровавленное тело, Анастасия заметила две детали. На снегу рядом с матерью лежал окровавленный платок с фамильной вышивкой. И из окна второго этажа за всем наблюдала незнакомая дама в сиреневом платье.
Через пару дней эта дама станет ее мачехой.
А пока пятилетняя девочка сжимала в кулаке ледяную розу, не понимая, что это – последний подарок от человека, который любил ее по-настоящему.
Глава 2. Появление мачехи.
Анастасия стояла на коленях перед дубовым гробом, вцепившись в край материнского савана. В доме пахло воском, ладаном и мокрым мехом – шубы плакальщиц не успели просохнуть после снега.
Её отец, князь Арсений Зарин, сжав кулаки, наблюдал за священником. Его губы шевелились – не в молитве, а в тихом монологе Вольтера, который он повторял как заклинание:
«Écrasez l'infâme!»1 (с франц. «Раздавите гадину!») – его любимая фраза о религии.
Но когда священник поднял кадило, Арсений механически перекрестился – жест, выточенный поколениями предков.
Слезы Анастасии падали на серебряный крест матери.
Священник, замечая насмешливый блеск в глазах князя, ускорил службу.
– Со святыми упокой…
– Довольно! – Арсений резко поднял руку. – Покойная не любила долгих церемоний.
Когда гроб закрыли, Анастасия услышала, как отец бросил в снег монету нищему.
– На помин души… хотя её нет.
В тот момент в детской душе свершилось нечто страшнее, чем смерть матери.
Она не спрашивала, почему Бог забрал маму – пятилетние ещё не требуют от небес справедливости. Её смутило другое: отец, который смеялся над молитвами и называл иконы «тёмными досками», теперь дрожал перед ними.
Его пальцы сжимали молитвенник так, будто это была тайная инструкция по спасению, а не просто реквизит для спектакля. Он заставил священника сократить чинопоследование, но не посмел отказаться от отпевания вовсе – словно в глубине души всё ещё боялся, что мать увидит его будущие грехи.
