В усадьбе пахло чужими духами.

– Кто это? – Анастасия ухватилась за юбку горничной, глядя, как по главной лестнице медленно поднимается женщина в лиловом – цвете, который носили только вдовы да падшие.

– Госпожа Эйхлер, – прошептала Марфуша, отводя глаза. – Теперь… ваша новая матушка.

Элеонора остановилась на площадке, повернула голову. Стеклянные глаза скользнули по девочке – без интереса, как по пыльной вазе в углу.

– Арсений, – голос звенел, как тонкий нож по хрусталю, – мне не нравится этот запах.

Князь мгновенно появился в дверях:

– Какой, душенька?

– Миндаль. – Её ноздри дрогнули. – Он везде.

Анастасия прижалась к стене. Она знала этот запах – он остался на маминой подушке, в складках её ночного платья. Теперь же он витал в каждом уголке усадьбы, смешавшись с резким ароматом свежей краски.

Через приоткрытую дверь гостиной девочка увидела, как двое рабочих в заляпанных лиловой краской холщовых рубахах выносят мамин розовый диван – тот самый, где мама читала ей сказки.

– Быстрее! – крикнул из глубины дома резкий женская голос. – Барин уже здесь, всё должно сиять!

Анастасия прикрыла ладонью рот, чтобы не закричать, и побежала к парадному входу, спотыкаясь о перевёрнутые стулья.

На пороге стояла незнакомая горничная в накрахмаленном чепце. На её груди ярко алела мамина брошка – золотая роза с каплей рубина в середине.

– Барышня Анастасия Арсеньевна? – горничная скривила губы в чём-то похожем на улыбку. – Ваша комната теперь в западном флигеле. Госпожа Эйхлер распорядилась.

Анастасия не двигалась, уставившись на брошку.

– Это… мамино… – прошептала она.

Горничная намеренно коснулась украшения пухлыми пальцами:

– Теперь это моё. Новая хозяйка разрешила. Вам бы пойти умыться, барышня – вы похожи на привидение.

Из глубины дома донёсся хрустальный смех Элеоноры, а вслед за ним – глухой голос отца.

– Прибери эти дурацкие куклы в чулан. Они мне мешают.

Анастасия вдруг поняла, что стоит босиком на ледяном полу, а её носочки – те самые, что вязала мама, – кто-то уже выбросил в корзину для тряпья.

Где-то упала крышка от маминой шляпной коробки, и этот звук прозвучал как последний аккорд похоронного марша.

Ночью девочка проснулась от хрустального звона – где-то разбилось зеркало.

Анастасия лежала, уткнувшись лицом в жесткую подушку, когда услышала – сквозь вой ветра – знакомый скрип.

Тот самый, что раздавался, когда мама пробиралась к ней тайком, после вечерних приемов.

Сердце девочки бешено заколотилось. Она сорвалась с кровати, босиком побежала по ледяным половицам, не чувствуя холода.

Дверь в мамину бывшую спальню стояла приоткрытой. Внутри пахло чужими духами и… чем-то еще. Чем-то родным.

Анастасия зажмурилась, вдыхая. – Ромашковый чай…

На полу, в углу, валялась одинокая перламутровая пуговица – от маминой ночной рубашки. Та самая, что всегда холодела под пальцами, когда девочка в страхе будила мать по ночам.

Она упала на колени, сжав находку в кулаке так, что перламутр впился в кожу.

– Что ты здесь делаешь?!

Резкий свет ударил по глазам. В дверях стояла Элеонора в лиловом пеньюаре, с свечой в руке. За ее спиной маячила фигура отца.

– Я… я искала…

– Врешь! – Элеонора взмахнула рукой. Пуговица вылетела из пальцев Анастасии, покатилась по полу и – о ужас – затерялась в щели между половиц.

– Марфа! Дуня! – взревел Арсений. – Немедленно сюда!

Уже через пять минут в коридоре выстроились все служанки. Босые, в одних ночных рубахах, они дрожали не столько от холода, сколько от страха.

– Кто пустил ее сюда? – шипела Элеонора, бросая свечу на пол. Воск расплылся кровавым пятном.

Тишина.

– Тогда все получат по двадцать розог!