Женщины расспрашивали меня о Франции, французской кухне и французской моде, и на их лицах появлялось девчачье выражение. Я отвечала с такой же девчачьей непосредственностью, давая им то, что они, как им казалось, хотели услышать. Хотя иногда я слышала в своем голосе, который по-английски звучал мягче, насмешку: вы уверены, что хотите узнать о моей Франции? Я могла бы рассказать вам кое-что – столько, сколько вы сможете выдержать, – и охотно лишила бы вас аппетита за ужином. И завтра утром, глядя на свой кофе цвета грязи, блестящий бекон и жидкие желтки, вы вспомните червей, выбитых из-под земли проливным дождем, или визг забиваемых свиней, чье тяжелое дыхание сменялось жидким шипением, или цыплят, наполовину вылупившихся, а затем умерших в своих скорлупках. И еще вы вспомните, что мы не тратили впустую ничего, что когда-то жило, после его смерти. Всегда были голодные существа, ожидавшие возможности поесть, чтобы отсрочить момент, когда съедят их самих.

«Les Enfants Heureux» – «Счастливые дети» – так называлась первая книга. Название придумал месье Дево, добавив эпиграф о том, что мертвые дети остаются самыми счастливыми детьми. Позже, когда книга вышла, в прессе говорили о безжалостной честности каждой страницы, а меня называли жестокой юной летописицей послевоенной жизни с мрачным умом. Я – жестокая? Мой ум – мрачный? Это все равно что называть моих кур бандой грабителей.

Мой ум не был мрачным. Никогда. Нужно быть одержимой смертью, чтобы быть мрачной, точно так же, как нужно быть одержимой любовью, чтобы быть романтичной. Я не мрачная и не романтичная.

В этих рассказах дети, не считая того факта, что в конце все они умерли, жили так же, как мы с Фабьенной. Бестолковые журналисты и критики отказывались видеть, что расстояние между жизнью и смертью всегда короче, чем люди готовы понять. Один лишний шаг, пропущенный вдох – не так уж много нужно, чтобы перейти от жизни к смерти.

А от жизни к жизни? Это долгий путь. Кузены моих гусей, дикие гуси, летают через континент. Люди покидают свои дома ради новых домов, новых городов, новых стран. Но кто может сократить расстояние между двумя людьми, чтобы они могли с уверенностью сказать, что достигли друг друга? В этом смысле Фабьенна, возможно, была одной из немногих, кто творил чудеса. Она превратила меня в себя. Она превратила нас в одного человека.

Когда «Счастливые дети» вышли, в прессе спорили о том, что побудило крестьянскую девочку вроде меня написать книгу. «Честолюбие», – утверждали одни. «Нужда», – заявляли другие. Тогда я не понимала, о чем они говорят, но с тех пор видела, как честолюбие и нужда приводят одних к процветанию, а других к отчаянию. Честолюбие и нужда: я никогда не ощущала остро ни того ни другого. Фабьенной двигало и то и другое, хотя миру показалось бы иначе. Честолюбие заставило бы ее поставить на книге свое имя. Нужда заставила бы ее увидеть материальную выгоду в такой славе. Но это мирской взгляд на вещи. Чего Фабьенна хотела, что было ей абсолютно необходимо, так это заставить что-то произойти. Содрать кору с молодого деревца, чтобы посмотреть, как быстро оно погибнет. Погладить собаку, а потом пнуть ее, просто чтобы насладиться растерянностью и ужасом в глазах несчастного животного. Столкнуть меня в воду, когда я повернусь спиной. Превратить меня в звезду или в цирковую уродку, хотя в цирковую уродку превратила меня не только она. К ней присоединились многие другие, начиная с месье Дево.

В мае месье Дево организовал поездку в Париж. Для двоих – он и я.

– А как же ты? – спросила я Фабьенну, и она велела мне не быть идиоткой.