Ты бы задал ему свой любимый вопрос: «Зачем жить, если всё бессмысленно?» А он бы посмотрел тебе в глаза и сказал: «Потому что ты не знаешь любви. Пока не знаешь – ты мёртв. А когда узнаешь – ты не спросишь больше ни о смысле, ни о Боге. Ты просто будешь – в нём».

И ты бы не стал спорить. Потому что с Августином не спорят. С ним либо плачут, либо бегут. Потому что его Бог – не идея. А пламя. В котором ты либо сгораешь, либо становишься светом.

Ты ушёл бы. Конечно. Слишком влажно. Слишком смиренно. Слишком много духа. И слишком мало конструкции. А ты, Альбер, любил стены. Ты хотел стоять. А Августин учил склоняться.

И всё же, уходя, ты бы оглянулся. Потому что в его письме что-то было. Не ответ. Но эхо. Эхо того, чего ты сам когда-то ждал. Когда ещё верил.

Лис и Тот, кто верил в дрожь

Паскаль не писал чернилами. Он писал дрожью. Его письма не разворачиваешь – ими ранишься. Потому что каждое слово – как лезвие, обёрнутое в бархат. Он не кричал, как Августин. Не скакал по площади, как Сократ. Он шептал. Но так, что ты не мог не замереть.

Ты бы, Альбер, с ним точно поспорил. Он был бы вежлив до конца. А потом метко подбросил свою любимую гранату: «Разум ничего не может без сердца». И ты бы зарычал. Потому что ты строил свою философию на камне разума. А он – на зыбком фундаменте чувства.

Паскаль не отвергал логику. Он её знал. Лучше многих. Он и сам был из тех, кто мог бы стать богом уравнений. Но именно потому он знал, где у логики предел. Он доходил до края и видел: за последним доказательством – бездна. А там – вера.

Если бы ты, Альбер, сказал ему: «Я живу без Бога, потому что не могу его доказать», – он бы не стал спорить. Он бы согласился. А потом улыбнулся: «Но ведь ты не можешь и опровергнуть его. Так зачем же ты так уверен? Почему ставишь всё на то, в чём смысла нет? Разве ты не видишь, что твоя ставка – отчаяние, переодетое в философию?»

Паскаль бросал кости. Он знал: доказательства – это не выход. Выбор делается не логикой. А дрожью. Той дрожью, которую ты чувствуешь ночью, когда всё замолкает и ты остаёшься один. Он говорил: «Ты не докажешь Бога. Но можешь услышать свою нищету. И, может быть, откроешься благодати».

Ты бы фыркнул. Слишком наивно. Слишком религиозно. Слишком мягко. Но, Альбер, ведь ты сам когда-то хотел именно этого: тишины, в которой бы кто-то отозвался. Паскаль не предлагал ответ. Он просто смотрел на тебя, как тот, кто уже упал, но не разбился. И это бесило. Потому что он не отрицал тьмы. Он жил в ней. Но – с огоньком в руках.

Ты бы отвернулся. Конечно. Как всегда. Но ушёл бы медленнее, чем от других. Потому что Паскаль – это философ без философии. Математик, у которого формулы пахнут молитвой. Учёный, у которого сердце громче ума.

И ты, Альбер, слишком хорошо его понимал. Именно потому не мог принять. Потому что в глубине вы были слишком похожи. Два человека, упиравшиеся в тишину. Только один сжал кулаки. А другой открыл ладони.

Лис и Тот, кто шёл босиком по обломкам Бога

Фридрих не прислал письмо. Он прислал молнию. Без адреса. Без подписи. Только гравировка на обугленной доске: «Я видел, как умирает Бог. Я смеялся – и плакал. Одновременно».

Если Августин молился, а Паскаль дрожал, то Ницше кричал. Не к миру – в лицо. Не от боли – от избытка. Его голос был не голосом страдающего, а тем, кто уже сжёг свой дом и теперь пляшет на его пепле, как Заратустра на утреннем солнце.

Ты бы, Альбер, не сработался с ним тоже. Он бы счёл тебя жалким гуманистом. Ты искал способ остаться человеком – он пытался превзойти человека. Ты предлагал бунт – он жаждал преображения. Ты говорил: «Жить, даже если абсурд». Он: «Жить так, чтобы абсурд стал твоим питомцем. И чтобы ты сам стал богом».