Платон не пишет чернилами. Он пишет архитектурой ума. Формами. Напряжением идей. Его письмо – не разговор, а приглашение на возведение ещё одного этажа смысла. И даже если ты устал, он не снизойдёт. Он укажет на свою геометрию и скажет: «Там, наверху, истина. Здесь – лишь её отблески».

Он верил в Идеи. С большой буквы. В надмирное. В совершенное. В то, что не портится, не стареет и не плачет по ночам. Всё, что здесь, – лишь неуклюжая тень. Всё, что ты чувствуешь, – вторичное. Всё, что болит, – следствие. И даже если ты, Альбер, решишься на последний шаг – твоя смерть, по его мнению, не будет оригиналом. Она станет лишь копией некой идеальной, подлинной Смерти, которая, возможно, давно уже произошла – где-то в пещере чистых форм.

Если бы ты, Альбер, пожаловался ему на абсурд – сказал бы, что мир молчит, а ты устаёшь, – он бы не спорил. Он бы спокойно предложил тебе очиститься. От плоти. От привязанностей. От боли. Ведь боль, по его мнению, – лишь помеха восприятию формы. Истина в том, что не страдает. В том, что не меняется. В свете, не знающем заката.

Ты бы, конечно, закипел. Ты бы крикнул: «Но моя боль настоящая!»

А он бы посмотрел на тебя с тем самым выражением, в котором сочетается сострадание с превосходством, и мягко сказал:

«Настоящее – не то, что чувствуешь. А то, что постигается умом».

Ты, Альбер, хотел освободиться от Бога. Платон хотел им стать. Или, по крайней мере, прикоснуться к его почерку. Но аккуратно. Через понятия. Через числа. Через созерцание. Он был жрецом структуры. Певцом космоса, в котором всё имеет своё место, и даже трагедия – это лишь фрагмент божественной симфонии, где искажение – часть гармонии.

Он не искал свободу. Он искал соответствие. Порядок, в котором всё объяснимо, всё расчерчено. Даже ты, Альбер. Даже твоя боль. Даже твой вопрос.

Если бы ты начал с ним спорить – он бы не возразил. Он бы просто отвёл тебя в сторону, пожал плечами и тихо предложил поговорить с Аристотелем. Сам он занят – вечностью. Ему не до повседневности. Не до твоих ночных паник. Не до кухонь, где пахнет хлебом и страхом.

И ты бы снова ушёл. Не потому, что он был неправ. А потому, что он был слишком высоко.

Платон – философ, который верил, что истина есть. Только не здесь. Не среди нас. И точно не сейчас.

Именно поэтому его письма так прекрасны. Их хочется не читать – вдыхать. Но жить с ними невозможно. Потому что они про вечное. А ты, Альбер, был про текущее. Про шрам. Про сломанную веру. Про чашку на краю стола.

Платон смотрел в небо. А ты смотрел в бездну. И оба называли это истиной.

Лис и Архитектор причин

Аристотель. В отличие от Платона, он не парит в эмпиреях – он строит схему, режет диаграммы и развешивает ярлыки. Его письмо пахнет сухими свитками, зачитанными полями, библиотечной пылью и лёгким самодовольством человека, который уверен: всё в этом мире имеет место, причину и цель. Читаешь его строки – и слышишь скрип циркуля. Он чертит Вселенную по лекалу.

Если Платон – архитектор вечности, то Аристотель – землемер реальности. Он не мечтает – он классифицирует. Он не созерцает идеальное – он разбирает то, что есть. С величием анатома он препарирует мир: здесь – форма, здесь – материя, здесь – цель, здесь – движущая причина. И вот – порядок. Или, по крайней мере, его видимость.

Если бы ты, Альбер, написал ему о своей боли, о молчащей Вселенной, он бы не испугался. Он бы не утешал. Он бы взял перо, нарисовал схему и объяснил тебе: страдание – это категория аффектов, возникающих при несоответствии актуального состояния и желаемого блага. Твоя тоска, по Аристотелю, – следствие отсутствия формы в материи твоего существования.