Ты бы, конечно, злился. Кричал бы: «Я не схема!» А он бы терпеливо поднял бровь, подвинул к тебе ещё один манускрипт и добавил: «Но ты – часть природы. А природа структурирована. Следовательно, и ты подчиняешься структуре».

Ты, Альбер, хотел кричать в бездну. А Аристотель строил лестницу к небу. Из логики, из понятий, из связей. Всё, что ему нужно, – порядок. Да, возможно, без любви. Без Бога. Но с этикой, политикой, риторикой и метафизикой в одном флаконе. Его универсум – это энциклопедия бытия. И там есть всё. Кроме тишины.

Аристотель не боится абсурда, потому что в его модели для абсурда нет ячейки. Если не можешь объяснить – значит, просто не нашёл правильной причины. Их, к слову, четыре. Он тебе их пришлёт в приложении к письму.

Ты говорил, что хочешь понять, стоит ли жить. А он бы ответил: жить – это актуализация потенций. Ты – это то, что ещё не случилось, но может. И потому жить стоит. Потому что движение – это благо. А благо – это то, что движет.

Аристотель не стал бы спорить с тобой о Боге. Он бы назвал его «неподвижным двигателем». Не личностью, не отцом, не утешением. А необходимым условием для объяснения движения без бесконечного регресса. Бог Аристотеля не слушает молитв. Он – причина. И, как любая причина, он не нуждается в сочувствии. Он – элегантен. Он – незаменим. Он – скучен.

Ты бы, Альбер, почувствовал к нему уважение. А потом – усталость. Потому что в этой системе, где всё объяснено, не остаётся места для того, что по-настоящему волнует. Для твоего вопроса. Для боли. Для ужаса. Для одиночества. Потому что одиночество у Аристотеля – это просто отсутствие общения, а не бездонность экзистенции.

Ты бы ушёл. И даже не хлопнул дверью. Потому что в доме Аристотеля всё так ровно, что двери не хлопают. Они мягко закрываются – и вписываются в систему.

И всё же ты бы запомнил его письмо. Потому что в нём – покой. Не как утешение. А как механика. Всё объяснено. Всё связано. Всё функция. Даже ты.

Лис и Тот, кто плакал, обнимая Бога

Августин. Письмо от него – это не философия. Это плач. Горячий, как лоб в болезни. Строки его текут, как слёзы по пергаменту, пахнущие ладаном, пеплом и тоской. Это не аргументы – это исповедь. Это не система – это крик, обращённый внутрь и вверх одновременно. Не к тебе. К Богу. Но ты читаешь – и узнаёшь в себе адресата.

Он не пишет тебе, «как мыслить». Он пишет тебе, «как молиться». Он не спорит – он страдает. И его страдание заразительно. Потому что оно – не абсурд, как у тебя, Альбер. Оно – вина. Августин верит, что боль – не потому, что смысла нет. А потому, что ты отвернулся от Того, Кто есть Смысл. Ты не брошен. Ты просто сбежал.

Если бы ты, Альбер, признался ему, что мир молчит, он бы заплакал. Не от ужаса – от жалости. К тебе. Потому что ты всё ещё стоишь у двери, в которую не хочешь постучать. Он бы взял тебя за руку и прошептал: «Ты страдаешь не потому, что Бога нет. А потому, что ты не хочешь его услышать».

Ты говорил, что Вселенная молчит. А он бы ответил: она говорит – шепчет через цветы, камни, дождь, совесть, муки. Просто ты не туда вслушиваешься. Ты хочешь, чтобы Бог говорил языком логики. А он говорит тишиной. Ты хочешь, чтобы он давал доказательства. А он даёт слёзы.

У Августина Бог – не идея. Он – лицо. Ласковое и строгое. Он не объясняет. Он не отвечает на вопросы. Он обнимает. И этим исцеляет. Он глубже любого смысла. Августин не доказывает Бога – он в нём растворяется.

Ты бы, Альбер, слушал его и чувствовал, как в тебе борются два чувства: презрение к слабости и зависть к утешению. Потому что Августин не боится быть слабым. Он называет это благодатью. Он не предлагает свободу. Он предлагает сдачу. И в этой капитуляции его триумф.