– Не надо, отец! Он не виноват!

Лицо Серджио исказила злость. Он хищно улыбнулся и проговорил с приглушённым гневом:

– Ты говоришь, он не виноват! Что я слышу?! Кто тебе это сказал? Он сам, что ли? Значит, ты беспокоишься более за него, чем за своего родного отца, благодаря которому ты живешь здесь, на этой райской земле! Ты осмелился воспрепятствовать мне учить этого лентяя жить по нашим законам, а не по собственной прихоти! Если так, то его я не держу: этот плотничек может идти восвояси, а тебя могу и запереть в доме у матери! Того ли ты желаешь?

Он хотел было меня тут же отдернуть от лежавшего Родольфо, но я прижался к его груди и рыдал без продыху.

– Перестань проливать девичьи слёзы, ты не размазня! – в бешенстве крикнул он и, схватив меня за руку, стал отводить от него. Я хотел было вырваться, а отец, заметив это, с силой шлёпнул меня по руке, точнее, по запястью. На всю свою оставшуюся жизнь я запомнил этот удар. Рука моя покраснела, но плакать я больше не мог, силы мои были слишком истощены.

Отец, на том ему спасибо, не принялся меня предавать той же участи, что и Родольфо, но отправил меня в дом и воспретил выходить до следующего утра.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Было очевидно, что бедный Родольфо не выдержит столь сильного давления, которое на него регулярно оказывал мой отец. Нет, не он его прогнал с поместья, а Родольфо сам изволил покинуть пределы нашего дома. И с одной стороны, конечно, мне было ужасно тяжело расставаться с ним. Он был единственным человеком, кто понимал меня, жалел со всей искренностью. Он был беспримерно добр ко мне и сочувствовал мне, когда меня ругали отец или мать. И я отвечал ему взаимностью: ежели ему доставалось, я всегда занимал его сторону. Другое дело, что говорить что-либо против отца было для меня немыслимым деянием. Родольфо научил меня многому: как строить корабли и плоты, как ими управлять, где их применять и для чего. Мы нередко ходили с ним за рыбой к порту, когда отец нас заставлял.

И вот однажды его не стало. И когда я это понял, я был готов впасть в отчаяние. Но мешало мне то обстоятельство, что он ушёл из ненавистного ему пристанища, где его избивали и оскорбляли самыми непристойными словами. Меня и сейчас от них пробирает насквозь. В какой-то мере я даже стал за него радоваться, ибо теперь он был избавлен от нужды постоянно быть не то объектом, не то свидетелем того произвола, который посеял отец в своём имении. Я убеждён был, что отныне он счастлив больше всего на свете; ему дали свободу, и он с великим облегчением последовал навстречу ей.

Быть может, вскоре его взял к себе другой помещик, по-мягче и по-толерантнее моего отца, и он вновь обременён возложенными на него повинностями, но этого я уж точно никогда не узнаю.

А между тем мне, молодому мальчику, приходилось претерпевать все эти мучения, душившие меня и заставлявшие ощущать себя таким же, как и Родольфо, невольником в родном поместии. Своё утешение я находил теперь у матери, Елены. И хотя она редко ласкала меня и успокаивала, ибо страх как боялась своего мужа, тем не менее в ней чувствовалось какое-то спокойствие, отстранение от отцовской суеты и умеренность. Мне и её было весьма жаль: женщина она была высокая, худая, бледноватая, с потускневшими глазами, потерявшими жизненность. Лицо уже не казалось таким молодым, как раньше. Всё говорило о том, что она утомлена этой жизнью, в которую погрузил её супруг, но она ничего не могла сделать. Проще говоря, была она птицей, ранее летавшей высоко в небе, но внезапно запертой в клетке и обречённой на вечное прозябание здесь. Но ошибочно полагать, что она не любила Серджио. Напротив, она считала, что без него ей было бы ещё хуже, и когда я пытался как-то плохо высказаться об нём, она тут же меня отговаривала, призывая к молчанию. Тогда она казалась мне странной. Я не мог никак вразумить, что заставляло её так терзать себя, почему она не могла просто тихо расстаться с ним. Но став человеком разумным и взрослым, я понял, что иного выхода у неё просто не оказывалось. Собственно, как и у меня. Когда отец избивал какого-нибудь провинившегося слугу, она безмолвно сидела у окна с опущенным взглядом и временами вздыхала. Если я начинал говорить что-то вроде: «А почему он так поступает?» или «Пора бы прекратить», она сдержанно отвечала: