Самое удивительное было то, что, приходя домой и пытаясь продолжить начатое в клубе, я чувствовал что-то вроде провала в памяти: словно незримая рука стирала все и вся. Я начал наблюдать за собой, я внимательно следил за своей памятью, снова и снова подмечая удивительные вещи: стоило мне покинуть стены клуба, как все мысли улетучивались, словно их и не было вовсе, слово я был заколдован.

Радов окинул взглядом сидящих – и произнес громко и четко:

– Господа, я выхожу из клуба.

Впрочем, я не мог не заметить, что несмотря на всю свою четкость голос Pадова чуть дрожал. Мы молчали, не зная, что ему ответить. В те времена я вообще ошибочно полагал, что уход из клуба – личное дело каждого, поэтому не считал нужным что-то возражать Pадову, хотя расставаться с веселым парнем мне не хотелось.

Первым заговорил Гаддам.

– Радов, у вас претензии к кому-то из членов нашего клуба? – спросил он.

– Нет, что вы, леди и джентльмены, напротив, я считаю вас всех своими друзьями.

– Вас не устраивают наши гонорары, и вы нашли себе более достойную работу?

– Нет-нет, мистер Гаддам, вы можете не искать причины моего ухода. Мне очень жаль расставаться с вами, и я клянусь, что буду навещать вас как можно чаще, но боюсь, ничего не изменить моего решения. Видите ли, я хочу… писать сам.

К моему немалому изумлению в ответ на эти, казалось бы, самые простые слова Гаддам и Амассиан вздрогнули и недоуменно уставились на молодого человека.

– Но это невозможно, вы же сами понимаете это, – мягко, но уверенно возразил Амассиан.

– Господа, вы читали мои последние рассказы? – глаза Pадова лукаво вспыхнули, – можете мне поверить, я написал их сам, совсем сам, и – как ни странно – за пределами этого здания!

Я насторожился: я еще не понимал, к чему клонит этот человек, но чувствовал, что это касается не только Pадова, а нас всех… и потому дальнейший разговор был мне и вовсе непонятен.

– И где же вы их написали? – игриво усмехнулся Гаддам, – в саду этого дома? На крылечке?

– У себя дома на другом конце города в десяти километрах отсюда, – вызывающе отрапортовал Pадов.

– Вы… вы уверены? – Гаддам резко побледнел.

– Не может быть, – прошептал Амассиан, – такого не бывает. Никто не может самостоятельно написать что-то новое, в лучшем случае мы пишем продолжение к уже известным романам Pодуэлла.

– И, тем не менее мне удалось то, чего не удавалось еще никому, – ответил Радов.

– Вы уверены, сэр? Клянусь вам, здесь кроется какая-то ошибка, – окончательно возмутился Aмассиан.

В ответ на это Радов только пожал плечами.

– Вы настаиваете на своем решении и не намерены менять его? – холодно-осуждающе осведомился Гаддам.

– Да, джентльмены, – Радов вышел из-за стола, судя по всему, намереваясь проститься с нами, и Гаддам шагнул ему навстречу.

– Думаю, сэр, напоминание о том, что никто еще, даже покидая стены клуба, не разглашал его тайну, будет оскорбительным – сурово заметил Гаддам, – мы верим в вашу честность, и все же пообещайте нам, что не упомянете о тайне даже в своих произведениях.

– Я клянусь… – Радов решительно поднял руку.

– Пообещайте, – с нажимом повторил Гаддам.

– Господа, я обещаю, что от меня никто не услышит ни слова о тайне нашего клуба. Я обещаю не использовать этот факт даже в своих произведениях… ни при каких обстоятельствах. Всего хорошего, джентльмены. До свидания.

Гаддам сдержанно, но твердо пожал руку юноши и сел на место. Амассиан долго тряс ладонь Pадова, заглядывая ему в глаза, точно пытаясь узнать что-то очень и очень важное; я стиснул на прощание руку Радова и обнял его, желая успеха. К моему удивлению в ответ на мои слова Амассиан и Гаддам обменялись многозначительными взглядами, скептически усмехаясь.